Часть целого - Стив Тольц Страница 6

— Какое это имеет отношение к дяде Терри?

— Он подпадает под последнюю категорию. Он просто убийца, но жертвы им тщательно избраны.

— Не понимаю.

Отец отвернулся к окну. По тому, как у него прыгали вверх и вниз уши, я понял: он разговаривает в своей странной манере, когда губы шевелятся, но звуки остаются внутри. Наконец он заговорил как обычно:

— Люди меня не понимают, Джаспер. И это хорошо, но раздражает, поскольку они считают, что я им понятен. Они видят только маску, которую я надеваю в обществе, а я, по правде говоря, за годы очень мало подправил персону Мартина Дина. Мазок здесь, мазок там, но в целом все осталось нетронутым. Персона, не личность! Но под застывшей маской зреет существо, которое становится все более безумным и выходит из-под контроля. Уверяю, сколько бы ни казалось, что человек тебе ясен, ты скорее всего его совершенно не знаешь, в то время как под оболочкой в нем много что изменяется, что-то в нем разветвляется, у него отрастают крылья, открывается третий глаз… Ты можешь просидеть с этим человеком бок о бок лет десять в офисе и не заметить перемен прямо у себя под носом. Если кто-то утверждает, что его друг нисколько не меняется, это значит, что он не способен отличить маски от истинного лица.

— О чем, черт возьми, ты рассуждаешь?

Отец подошел к моей кровати, взбил подушку, лег и устроился поудобнее.

— Есть у меня маленькая мечта. Хочу, чтобы кто-нибудь услышал о моем детстве из, так сказать, первых рук. Ты знаешь, к примеру, что мои физические недостатки чуть меня не угробили? Слышал выражение: «После того, как его слепили, форму выбросили»? Такое впечатление, что кто-то подобрал уже выброшенную форму, и, хоть она треснула, скукожилась на солнышке, в нее наползли муравьи и помочился старый пьянчуга, именно ею-то воспользовались, чтобы вылепить меня. Ты наверняка не знаешь, что меня постоянно шпыняли — за то, что я слишком умен: «Уж больно умен ты, Мартин, умен на свою голову». Я улыбался и про себя думал: они, наверное, ошибаются. Разве можно быть слишком умным? Или слишком красивым? Или слишком богатым? Или слишком счастливым? Я не понимал: то ли люди не думают того, что говорят, то ли просто повторяют все за другими. Ничего не переваривают, только отрыгивают. Не усваивают — копируют. В то время я смутно предполагал, что выбирать из доступных вариантов — это совсем не то же самое, что думать самому. Единственный правильный способ думать самостоятельно — создавать собственные варианты — такие, каких не существует. Этому меня научило детство, и твое детство, если ты прислушиваешься ко мне, должно научить тебя тому же. Когда люди говорят обо мне, я не желаю оставаться единственным человеком, который сознает, что все это неправда, неправда, неправда. Хочу, чтобы во время таких разговоров мы могли незаметно для всех переглянуться и про себя усмехнуться. И может быть, на следующий день после моей смерти ты откроешь людям все, что я тебе говорил, и они, почувствовав себя идиотами, пожмут плечами и бросят: «Интересно». И будут продолжать свои игры. Но это уже решать тебе. Я ни в коей мере не желаю заставлять тебя расплескивать тайны моей души и сердца, если только ты не почувствуешь, что это обогатит тебя духовно или материально.

— Папа, так ты расскажешь мне о дяде Терри или нет?

— А как ты думаешь, о чем я тебе говорю?

— Понятия не имею.

— Садись, закрой рот, и я расскажу тебе все по порядку.

Вот оно! Отец готов мне открыться и изложить свою версию семейных хроник, противоположную гуляющим по стране мифам. Он говорил и говорил не останавливаясь, до восьми часов утра следующего дня. Не понимаю, как при этом ему удавалось дышать: за произносимыми им словами я не видел и не слышал его дыхания, однако отчетливо его обонял. Когда он закончил, у меня возникло такое чувство, будто я совершил путешествие в его голове и, выйдя наружу, стал меньше и не настолько уверенным в том, кем я являюсь на самом деле. Чтобы отдать должное сему непрерывному монологу, думаю, будет лучше привести его здесь целиком, изложив все словами, которые мне завещал отец и которые стали моими, так что я их никогда не забуду. А вы получаете знание о двоих — по цене одного. Вслед за мной вы поймете, что это лишь отчасти жизнеописание Терри Дина, в основном же — история необычного детства моего отца с его болезнями, почти смертельными переживаниями, мистическими видениями, гонениями и мизантропией, а затем одинокого отрочества — а также голода, жестокости, боли и смерти.

Всем известно нечто подобное — в любой семье рассказывают истории, напоминающие эту.

Мертвая точка

Мне снова и снова задают один и тот же вопрос. Все хотят знать, каким был Терри Дин в детстве. И ожидают услышать о детской жестокости и испорченном сердце ребенка. Воображают маленького преступника в детском манежике, который между кормлениями замышляет очередную гнусность. Смешно! Разве Гитлер, когда ему хотелось припасть к материнской груди, маршировал к ней строевым шагом? Хорошо, кое-какие знаки проскальзывали, если бы кто-то был способен их распознать. В семь лет во время игр в воров и полицейских он отпускал бандитов, лишь если те соглашались от него откупиться. Когда играли в прятки, находил такие укромные места, словно был бежавшим из тюрьмы заключенным. Что из того? Это вовсе не значило, будто в его генетическом коде была отпечатана предрасположенность к насилию. Однако все чувствуют себя разочарованными, когда я сообщаю, что, насколько мне известно, Терри был нормальным ребенком. Он ел, спал, плакал, ходил на горшок и постепенно начал усваивать, что является сущностью, отличной, скажем, от стенки (это и есть первый урок в жизни: осознать, что ты не стена). Младенцем он пронзительно верещал — как все младенцы. Любил хватать и тянуть в рот всякую гадость (обостренный до крайности детский инстинкт самоуничтожения). И обладал необъяснимой особенностью разражаться плачем, как только наши родители ложились спать. А в остальном, по множественным свидетельствам, был самым обычным ребенком. В отличие от меня, с моей тотальной ущербностью.

До появления Терри наша жизнь состояла из сплошных болезней. Сейчас меня удивляет, насколько мало я знал тогда о своем состоянии и насколько мало хотел о нем знать. Меня волновали симптомы (жестокие рези в желудке, мышечные боли, тошнота, головокружение). Причины казались мне несущественными. Не имели ко мне отношения. Энцефалит? Лейкемия? Иммунная недостаточность? До сих пор доподлинно я не знаю. Когда мне пришло в голову получить определенный ответ, все, кто мог его дать, давно умерли. Помню, что у врачей были некие предположения, но они не могли прийти к определенному мнению. В памяти всплывают отдельные фразы: «мышечная патология», «расстройство нервной системы», «эвтаназия», но в то время все это мало меня занимало. Я был вечно утыкан иголками, и меня пичкали пилюлями принудительного кормления размером с большой палец, как если бы он распух. Когда мне делали рентгеноскопию, врачи столь резво разбегались от аппарата, словно при запуске фейерверка.

Так обстояли дела до момента рождения Терри.

Но однажды у меня наступило ухудшение. Дыхание стало поверхностным и затрудненным. Если я хотел что-то проглотить, на это уходила целая вечность; в горле пересыхало, и я отдал бы все на свете за каплю слюны. Мочевой пузырь и кишечник жили собственной жизнью. Дважды вдень ко мне приходил врач с одутловатым лицом и, не отходя от кровати, разговаривал с моей встревоженной матерью — будто я лежал где-то в соседней комнате. «Мы могли бы поместить его в больницу. Но какой смысл? Здесь ему лучше».