Королева двора - Лариса Райт Страница 6

– Марк Иосифович сказал, я могу начинать, – робко просунулась в дверь молоденькая гримерша. Дина не поняла, с кем в большей степени связана застенчивость девушки, с ней или с Марком, но все же ободряюще улыбнулась:

– Как вас зовут?

– Оля.

– Проходите, Оля. Раз Марк Иосифович сказал, будем начинать.

– Пастель, романтик, агрессив? – гримерша распахнула небольшой переносной чемоданчик, выбрала подходящую кисть и замерла в ожидании указаний.

– Оленька, вы читали афишу?

Девушка моментально вспыхнула, отвела глаза, выдавила чуть слышно:

– Не успела.

«Пожалуй, это я ее так пугаю. Бедняжка! Тогда с Марком она, скорее всего, даже дышать рядом боится». И черт дернул Лилю заболеть так не вовремя! Она бы уж точно не стала задавать таких вопросов. Лиля всегда знает, кого танцует Дина, и делает безупречный, соответствующий роли макияж. Но проверенный гример валяется дома с давлением, и в распоряжении Дины вот этот испуганный, едва блеющий ягненок, которого лучше привести в чувство, нежели добивать и расстраивать. Меньше всего артисту нужны дрожащие руки обиженного гримера.

– Вы не обязаны успевать, детка. – Дина мягко дотронулась до ледяной кисти девушки. «Слава богу, она гримирует, а не массирует. От таких рук любые мышцы сведет еще больше». – У вас своя работа, у меня – своя. Я сейчас все расскажу, и приступим. Только у меня будет одна маленькая просьба, если вас, конечно, не затруднит. – Дина слегка улыбнулась.

– Да?

– Тон… Вы не могли бы наносить его кистью, а не руками.

– Руками ровнее…

«Что? Ягненок вздумал блеять?!»

– И все же. – Вежливо, но непреклонно.

– Как скажете.

«А разве может быть по-другому?»

– Вот и отлично. Сегодня у меня просто отдельные зарисовки. Классика перемежается авангардом, спокойствие сменяется бурей, так что грим должен быть соответствующий: не нейтральный, но и не слишком вызывающий, краски яркие, но не кричащие. Справитесь?

– Постараюсь.

«Что ж, интонации уверенные. По крайней мере, это обнадеживает».

– Тогда вперед.

Дина одним движением скрутила волосы в тугой пучок, быстро нанесла на лицо крем, прикрыла глаза и, откинувшись на спинку кресла, кивнула девушке.

Дина всегда любила эти минуты сочетания абсолютного бездействия с волшебным превращением гадкого утенка в прекрасного лебедя. Конечно, она, если высыпалась и пребывала в ничем не омраченном состоянии духа, и без макияжа выглядела красивой, величавой, запоминающейся птицей, но жизнь – это жизнь, а сцена – сцена. И всегда среди зрителей найдется придирчивый любитель разглядеть на лице артиста не эмоции, а морщины, а в ногах балерины не виртуозную выворотность, а напряженность и дрожь усталых мышц. Против таких охотников позлословить существовало в ее репертуаре лишь одно беспроигрышное и чудодейственное средство: безупречность. Внешний вид – визитная карточка, и ее визитка непременно должна быть отпечатана в самой лучшей типографии, где никто не допустит ни грубых ошибок, ни легких помарок, ни смазанных штрихов, ни неверно угаданного тона. Этой девочке, несмотря на допущенную оплошность, можно довериться. Ее нашел Марк, а Марк не имел дела с непрофессионалами. Поэтому, уверенная в том, что над ее лицом колдует мастер своего дела, Дина могла позволить себе расслабиться.

Актеры по-разному используют драгоценные минуты нанесения грима. Многие, как правило, повторяют роли: драматические зубрят слова, балетные мысленно репетируют па, оперные молча распевают арии. Иные размышляют о том, куда поехать в отпуск, третьи анализируют, как вести себя на очередных пробах, чтобы их наконец взяли в какой-нибудь, пусть третьесортный, но хорошо оплачиваемый сериал. Молоденькие, неопытные, витающие в облаках непременно рассуждают о том, как, кто и почему на них посмотрел, и придумывают различные объяснения этим порой и несуществующим взглядам, ищут, а подчас и находят какой-то скрытый смысл там, где его нет и никогда не было. И делятся этим с орудующим над их лицом человеком, а потом удивляются, откуда то тайное, сокровенное и вообще воображаемое вдруг становится достоянием всей труппы и обрастает такими подробностями, о которых девицы даже и не грезили в своих мечтах.

Дина давно перестала обращать внимание на то, кто и как на нее смотрит, и слушать, кто и что о ней говорит. Она не интересовалась разговорами о себе и о других, все больше молчала, поэтому и судачить о ней не судачили, да и беседы светские не заводили. На гриме Дина была предоставлена самой себе. Даже с Лилей, которая последние несколько лет работала с ней, она не позволяла себе фамильярности и не обсуждала ничего, кроме погоды, искусства и собственно макияжа. На кинопробы, хотя предложения и поступали, она не ходила, в долг ни у кого не брала, репетировать закачивала в танцклассе, о вещах житейских (что, когда купить, кому позвонить, куда заехать) успевала подумать в пути из дома на работу и обратно. А драгоценные минуты сценического макияжа Дина тратила на рисование. Нет, собственно, рисовать ни карандашами, ни красками она не умела. Бабушка даже сетовала на то, что, дав внучке такие ноги, Бог напрочь забыл о руках. Почерк у Дины был неразборчивый, из кругов все больше получались овалы, части пластилиновых животных почему-то не хотели крепиться друг к другу, а у нарисованных человечков вместо рук были палки и отсутствовал даже намек на существование плеч и шеи.

– Руки-крюки, – вздыхала бабушка.

– Крюки, – весело соглашалась внучка.

Кто знает, возможно, если бы кисти умели все делать правильно, в них не было бы той неимоверной легкости и гибкости, которая позволяла руководителю их балетного кружка в свердловском Дворце пионеров выделять девочку среди остальных учениц и хвалить больше других.

В общем, никаких комплексов от неумения рисовать Дина не испытывала. Тем более что сейчас и не нужны были руки. Все неистовые пейзажи, все фантастические сюжеты возникали и оставались написанными в ее воображении. Наверное, если бы она была способна перенести все это великолепие из головы на бумагу, то могла бы не беспокоиться о своем будущем вне сцены, но бабушкино выражение «руки-крюки» было слишком памятным и несокрушимо верным.

Сегодня Дина собиралась продолжить уже начатую картину. Пока сложился только верх: ясное синее небо, синее настолько, что даже желтый диск палящего солнца казался белым, почти прозрачным. Что-то должно было быть в этом небе. Но что? Самолет казался и признаком обыденности, и в то же время вестником опасности. Птицы – чистейшей прозой, воздушные шары – прекрасной идеей, но слишком детской. Она даже подумала об Олимпийском Мишке, полет которого, как и все лето восьмидесятого – ее первое лето в Москве без жутких тягот общежития – помнила очень хорошо. Подумала и решила, что Мишку обязательно нарисует, но не в небе – там его видели все, а где-то там, в неведомом краю, куда он все-таки прилетел. Для неба надо было найти кого-то другого. Дедал и Икар – пустое, очевидное, всем известное; загадочное НЛО – научное и слишком серьезное; бесконечные линии проводов, макушки столбов или фонарей – приземленное, техническое и не творческое. И вот едва она отмела макушки фонарей, как тут же в голову молнией ударила мысль: «Жираф!» А после удара она сразу услышала: