Мэбэт - Александр Григоренко Страница 6

Одноглазая осталась жить в своем чуме, сняла с жилища белые ленты, с ровдуг содрала скребком шаманские знаки, растоптала бубен, забыла его имя, выбросила колотушку и упала в тоску. Она хотела умереть, и была уверена, что скоро это случится, но смерть не приходила — видно и здесь была на нее обида в мирах.

Одноглазой она стала однажды, но потеряла глаз не так, как это происходит с другими — от удара врага, острого сучка, стрелы или искры. Левое око Ведьмы было затянуто кожей, веки срослись и только извилистая, как тайный знак, линия жестких волосков напоминала о том, что здесь когда-то были ресницы. Люди считали ее странное увечье знамением, но настало время, когда оно перестало занимать их умы и забылось.

Она все еще помнила заклинания, которые получила в наследство, но теперь эти слова, когда-то заставлявшие бесплотные существа отвечать ей и выполнять ее волю, стали ненужными. Одноглазая понимала это, и если бы не случай — а случай есть послание иной воли, той, которая пишет судьбу всякого смертного — она бы зачахла от тоски, от той единственной мысли, которая годами изъедала ее сердце и доводила до безумия.

Как-то Одноглазая ушла глубоко в тайгу, туда, где парили смрадом оттаявшие болота и, поскользнувшись на кочке, повредила ногу — так, что не могла идти. Остаток дня и ночь она пролежала, не сдвинувшись с места, а когда взошло солнце, поползла домой. Каждое движение отдавалось болью, но Ведьма ползла — она умела терпеть боль. Смерть, которую, сидя в своем чуме, она ждала, как званого гостя, теперь подошла совсем близко. Но Ведьме вдруг расхотелось умирать. Шаманы путешествуют по мирам и потому не боятся смерти, обиталища мертвых знакомы им так же как становища живых. Но видно, лишившись своего дара, Одноглазая стала вполне человеком, и потому хотела жить и ползла из последних сил. Она мочила губы болотной водой, ела редкие и в ту пору еще не налившиеся горькие ягоды, от которых в утробе возникла нестерпимая резь. Еще одну ночь пролежала Одноглазая на болотной кочке.

Очнувшись от забытья, она увидела — прямо перед ее единственным глазом вырос гриб, ранний пушистый гриб с темно-бурой, как оленья печень, головкой. Голова и нутро ее были пустым котлом, и Ведьма бессмысленно вынула гриб из земли и съела. Сон упал на нее — краткий и радужный, как прошедшее детство — и когда улетел он, вдруг почувствовала Ведьма, что боль в ноге утихла и тело, напоминавшее отяжелевший от болотной влаги мох, уже не трясется в ознобе. Рядом рос еще такой же гриб — только поменьше. Ведьма съела его, и боли не стало совсем — даже память о ней ушла. Но было что-то другое — то, что лучше удовольствия от ушедшей боли: из тела ушла тоска о потерянном даре. Одноглазая была счастлива, хотя в первые мгновенья не понимала, что произошло с ней.

Она попыталась встать и ей это удалось: поврежденная нога распухла и местами уже разорвала нити, которыми были сшиты бокари… Но не было боли, и не было тоски. Мир вдруг стал пригоден для житья.

Одноглазая добралась до своего чума, когда огромная луна висела в середине неба. Ночи в ту пору становились все светлее и короче. В котле осталась наполовину объеденная оленья кость и немного застывшего мясного отвара. В углу под куском старой ровдуги хранились сухие дрова. Ведьма разожгла огонь в очаге и долго наслаждалась запахом теплого дыма. Все, что осталось в котле Одноглазая съела и, не думая о том, что будет есть завтра (лобаз опустел давно) забралась под шкуры и спала долго.

Она знала, что избавление ей принесли те два чудесных гриба. И, по правде говоря, трудно было бы не знать этого.

Дурманящие грибы люди тайги знали издавна, но лишь немногие понимали, какие и сколько можно съесть, чтобы не довести себя до беды или не умереть. Временами таких знатоков не оставалось вовсе. Зато была память о том, как некое семейство с верховьев Сытой реки нашли в их становище с разорванными глотками. Думали на волков, но по окровавленным ртам поняли, что волки не виноваты: люди сами перегрызли друг друга. Потом стало известно о пришельце в островерхой шапке, который, наевшись грибов, сел верхом на большое бревно и забылся. Забытье было настолько глубоким, что пришелец не заметил, как отдавил себе ятра и умер. Об этом говорили долго, ибо нелепая смерть всегда помнится крепче, чем всякая другая.

С нетерпением ждала Одноглазая, когда осядет опухоль на поврежденной ноге и, дождавшись, наконец, пошла на то болото — искать грибы со шляпками цвета свежей оленьей печени. Как собаки бегут навстречу возвратившемуся хозяину, так чудесные грибы полезли из болотных кочек при появлении Одноглазой. В первый же раз она набрала их много, полный мешок, и, нанизав на старую тетиву, повесила сушить над тлеющим костром.

Грибы, изгоняющие тоску, стали ее занятием на весь остаток жизни. Она сама научилась их готовить особым образом, знала, сколько гриба нужно съесть, чтобы вогнать душу в желаемое состояние — тихого забытья, детской радости, полного бесчувствия, слезливости, жалости к себе, равнодушия, восторга, как достичь временной слепоты или радужных видений… Она познала и опасные свойства грибов, когда восторг может перейти в ярость, жалость к себе доведет на самоубийства, а тихое забытье превратится в бесконечный сон.

С той поры Одноглазая даже не вспоминала свою тоску о потерянном даре и не помнила стыда перед родом шаманов. И совсем по-иному пошла ее жизнь, когда Ведьма угостила чудесным грибом другого человека, случайно забредшего к ней. Тот юрак возвращался с охоты, нес добычу — несколько соболей снятых с петель, — и, уходя, без сожаления оставил ей все. Увидев, что гость ушел, Одноглазая догнала его и напомнила о забытом. Правило не брать с людей лишнего — последнее, что осталась в ней от утраченного шаманства. Но охотник, посмотрел на нее опустевшими, ничего не разумеющими глазами, затем стянул с себя малицу и остался по пояс голый.

— Ее тоже возьми, — сказал он и побрел в тайгу.

После того охотника в чуме Одноглазой Ведьмы побывало множество людей и тот, кто пробовал чудесных грибов, почти неизменно приходил еще раз. Ведьма ни о чем не просила приходивших к ней — люди сами без сожаления оставляли свое добро. Скоро лобаз Одноглазой распирало от приношений; она поставила еще один, в глухом месте, подальше от своего становища.

Однако, среди добрых людей находилось много таких, кто считал ведьмины грибы источником неспокойной жизни в тайге. Несколько раз на становище Одноглазой нападали, но всякий раз ей удавалось уйти и спрятаться. Лишь однажды догнала ее стрела на излете — но не убила, а только сильно ударила в затылок. Ведьма упала без чувств и ее не стали добивать. То ли ходившие войной сами бывали у нее и потому умеривали решимость, то ли какой-то дух еще не забыл Одноглазую и помогал ей — больше Ведьму не тревожили.

После того случая прошло немного времени и люди снова начали приходить к ней. Тихо и сытно шла ее жизнь, пока не настал тот день, когда два белолобых оленя притащили к становищу Одноглазой свадебные нарты с нетронутым калымом и окаменевшим от горя сыном Мэбэта.

Три дня и три ночи провел у нее Хадко и просил забытья — за него он отдал одного оленя и больше половины того, что собирался принести в дар родителям будущей жены. На обратную дорогу Ведьма дала ему обтянутую кожей берестяную флягу со смрадным напитком — мочой сохатого. В умении находить чудесные грибы лось превосходил саму Одноглазую, и потому она сделала его знаком своей новой жизни, украсила его изображениями ровдуги, и тайно молилась этим рисункам молитвой, однажды услышанной во сне.