Книга о друзьях - Генри Миллер Страница 6

Со временем родители Вилли столкнулись со странной проблемой — как отучить сына прилюдно мастурбировать. Вилли, как нарочно, повадился устраивать этот цирк по вечерам, в районе шести часов. Обычно он выбирался из окна своей комнаты на узкий выступ на уровне второго этажа, расстегивал штаны, доставал свое богатство — незаурядного, между прочим, размера — И, ухмыляясь во всю рожу и издавая неразборчивые восклицания, принимался за дело. В это время трамвайчик, курсировавший по нашей улице, бывал набит рабочими, которые возвращались домой. Увидев Вилли, водитель всегда останавливал машину, а пассажиры принимались кричать и весело махать руками новоявленному комедианту, собиралась толпа, кто-то вызывал полицию. На копов Вилли было наплевать, а вот его родителям — нет. После таких происшествий Дженни Пейн краснела и, проходя мимо нас, опускала голову. Что касается Вилли, то ему устраивали хорошую порку, и он успокаивался… До следующего раза.

Вскоре я перееду в другой район, и Стэнли на время исчезнет из моей жизни. Но он еще вернется, правда, в совершенно другом облике.

Приближается девятый год моей жизни, а вместе с ним конец моего первого рая на земле. Нет, второго — первый рай был в материнской утробе. Я боролся за то, чтобы остаться там навечно, но хирургические щипцы одержали надо мной верх. Тем не менее я никогда не забуду тот чудесный период в моей жизни: там у меня было почти все, о чем только может мечтать человек. Кроме друзей. А жизнь без друзей — это не жизнь, какой бы уютной и безопасной она ни казалась. Когда я говорю о друзьях, я имею в виду именно друзей, ведь не каждый может стать твоим другом. Это должен быть человек, который ближе тебе, чем собственная кожа, который способен раскрасить твою жизнь, привнести в нее напряжение и смысл. Дружба — обратная сторона любви, но в ней сохранена сущность любви.

Я задумал книгу о друзьях, чтобы рассказать о самом важном в моей жизни — о дружбе. Разумеется, я затрагивал эту тему и в других романах, но теперь хочу писать о ней иначе, без всякого солипсизма, в котором меня так часто обвиняют. Я хочу рассказать о своих друзьях как их друг. Разница между райским пребыванием в материнской утробе и раем дружбы очевидна: в первом раю ты слеп, а дружба наделяет тебя тысячью глаз, словно бога Индру. Благодаря друзьям ты проживаешь бессчетное количество жизней; ты открываешь для себя новые измерения, видишь все вверх ногами и наизнанку. Ты никогда не будешь одинок, даже если последний из твоих друзей исчезнет с лица земли.

Немецкому физику Фехнеру принадлежит мысль о том, что мы проживаем три жизни: одну — в материнской утробе, другую — в этом мире, третью — в потустороннем. Но он упустил из виду то множество жизней, которое мы проживаем в других. Даже в тюрьме мы не остаемся один на один с собой. Кажется, это сказал Сократ: «Тот, кто может жить один, либо Бог, либо дикий зверь».

Я уже писал, что родился и вырос на улице, рассказывал о знаменитом Четырнадцатом округе, который мне вскоре пришлось покинуть, чтобы переехать на «улицу ранней скорби». Сейчас я часто думаю, что мы — дворовые детишки, для которых улица стала всем, сами создавали мир вокруг нас: дома, дороги, воздух, которым дышали. Никто не поднес нам на блюдечке заранее созданного мира, мы выстроили его заново. И сейчас я не могу промолчать об этом, не отдав должного уважения мужественным детям Бруклина.

До своей поездки во Францию я не осознавал, насколько привязан к маленькому мирку своего детства. В Париже я обнаружил точную копию микрокосма, называвшегося «Четырнадцатый округ». В бедных кварталах Парижа, по которым я много дней бродил без гроша в кармане, я снова увидел все, к чему привык во времена моей бурной юности. Улицы кишели калеками, пьяницами, нищими, идиотами; я вновь заводил знакомства среди бедняков, чьей верности буду впоследствии обязан жизнью; я снова чувствовал, что нахожусь в том мире, который мне и по вкусу, и по размеру. Там, в Париже, на убогих, грязных, кишащих людьми улочках, я вспоминал блестящие сцены моего детства.

В это сложно поверить, но и нищета бывает эффектна. Не помню ни одного человека из моего детства, которого бы я считал богатым, кроме врача и священника пресвитерианской церкви. Владельцы магазинов, конечно, сводили концы с концами, но богачами их не назовешь. Автомобилей ни у кого не было, в этом мирке их появление у кого-либо приравнивалось по вероятности к высадке инопланетян.

Вспоминая теперь о тех улицах, я всегда представляю их залитыми солнечным светом. Повсюду яркие навесы, зонтики от солнца, мухи и запах пота. Никто не бегает, не пихается, не толкается. Неподвижные улицы медленно плавятся под ногами, утопая в запахе гнилых фруктов. В конюшне жеребца положили на землю, чтобы кастрировать, и я чувствую запах паленой плоти. Хибарки с обрушенной кровлей, похоже, вот-вот задымятся под лучами. Из них появляются карлики, гиганты, маленькие чудовища на роликах, из которых непременно вырастут политики или преступники — уж как карта ляжет. Фургон с пивоваренного завода, набитый огромными бочонками с пивом, смахивает на ожившего исполина. Никаких небоскребов или даже просто высоких зданий. Лавка со сладостями словно сошла со страниц романов Чарльза Диккенса, равно как и ее хозяйки — две старые девы. Миссис О’Мейло фланирует между своими тридцатью восемью кошками всех мастей и расцветок с большой миской в руках. В нашем доме два туалета: один — простой старомодный сральник — в саду, другой — с бегущей водой и маленьким фитилем, чтобы зажигать свет, — на нашем этаже. Моя комната похожа на тюремную камеру, единственное окно выходит в коридор. На окне — железная решетка, и сквозь ее прутья по ночам ко мне просачиваются кошмары — огромный медведь или страшный монстр из рассказанной на ночь страшилки. По вечерам после ужина папа вытирает посуду, вымытую мамой.

Однажды отец, видимо, сказал что-то обидное, мама повернулась и влепила ему звонкую пощечину, и я отчетливо слышал, как он сказал:

— Еще раз так сделаешь — я уйду.

Меня поразили его тихий голос и тон, не допускающий возражений. Должен признаться, что его сыну никогда не хватало мужества так разговаривать с женщинами.

Я уже отмечал свою склонность к чтению. «Рассказы для детей из Библии» — это была моя любимая книга, я зачитал ее до дыр. В ней приводились фрагменты из Ветхого Завета с такими незабываемыми персонажами, как царь Давид, Даниил, Ионафан, Эсфирь, Руфь, Рахиль и другие. Иногда я сокрушался, почему подобные люди не встречаются на улице. Я чувствовал, что между двумя мирами — миром книжных героев и миром обычных людей вроде моих предков, да и всех вообще взрослых, — лежит непреодолимая пропасть. В нашем мире нет ни пламенеющих предсказаний, ни царей, ни молодых смельчаков, выступающих против великанов. Был, конечно, этот чокнутый проповедник с хлыстом, старик Рэмзей, но он как-то не тянул на Иезекииля.

Я пытался поведать Стэнли об этих удивительных людях, которые населяли Библию, однако мой друг счел их протестантской выдумкой.

— Священник нам про таких не говорил, — отрезал он, и на этом обсуждение завершилось.

Наш мир граничил с другими мирами, малоотличными от нашего, но потенциально враждебными. Вступая на их территорию, мы всегда были настороже, всегда наготове.