Мой настоящий отец - Дидье ван Ковелер Страница 6

Мои приятели понимающе закивали. В один миг их отношение к тебе совершенно переменилось. Они взирали на тебя с молчаливым почтением, восхищались тобой, сочувствовали и жалели. И уж, само собой разумеется, не осмеливались смеяться над твоими шутками, и ты злился.

— Какие-то они зажатые, твои друзья. Я бы на твоем месте нашел других. Во всяком случае, этого Плона я больше в нашем доме видеть не желаю. Мне он совсем не нравится.

Тебе не нравились все те, кто вертелся вокруг твоей жены, даже если при этом они учились в начальной школе. А Оливье Плон бросал на нее пламенные взоры и норовил заглянуть в декольте, когда целовал руку, воображая себя бельгийским монархом, чем безмерно тебя раздражал. Слава Богу, ты и предположить не мог, что вдохновляет его фантазии. Ты так и не узнал, что я придумал себе другого отца, заменил тебя правителем страны твоих предков, чтобы исполнить в школе роль Его Внебрачного Высочества принца Дидье.

Один-единственный раз я хотел признаться тебе в совершенной низости. И сделал это по-своему, не напрямик. Мне было двенадцать, мы катались на надувной лодке по савойскому озеру, а когда причаливали к берегу, я засадил в пятку здоровенную занозу. За несколько минут моя нога раздулась в три раза. Не медля ни минуты, ты доставил меня в больницу, и врач, опасаясь заражения, принялся за дело, не дожидаясь, пока подействует анестезия. Я вопил от боли, сжав зубы. Ты стоял рядом, положив мне руку на лоб, и рассказывал мне смешной эпизод из «Приключений Энрике Сарага и Леона Рабишу», твоей саги в стиле Пьера Дака, под которую я засыпал каждый вечер, вдоволь нахохотавшись.

Впервые в жизни я всем телом ощутил то, о чем так часто думал, слушая твои импровизации: смех всегда побеждает боль. И если смеяться вместе, тебе нипочем никакие страдания — это раз и навсегда определило мой литературный стиль. Кромсавшему меня врачу наше веселье не слишком понравилось:

— Немедленно прекратите его смешить! Он трясется и мешает мне.

Ты покорно прервал рассказ о злоключениях шпиона Рабишу, искавшего микрофильм в зловонной выгребной яме, сжал мою руку и просто сказал:

— Я тебя люблю.

Я страшно распереживался, и нога опять ужасно разболелась.

— Я беру тебя в отцы! — выпалил я.

Ты, естественно, не понял смысла этих слов, просто улыбнулся не очень понятной шутке. Это был отчаянный вопль, он вырвался у меня прямо из души, такого со мной еще не бывало. Я думал, что умру из-за этой проклятой ноги прямо на операционном столе, но боялся не смерти — мной овладело суеверное желание немедленно смыть нанесенное тебе исподтишка оскорбление, восстановить между нами связь, которую я разорвал. Иначе, даже если после смерти меня примут в призраки, нас все равно разлучат навеки, потому что я захотел другого отца. Ты сочинял для меня головокружительные шпионские истории, стараясь попутно внушить важную истину: хорошенько обдумывай свои пожелания, ибо, если секретные службы Господа выполнят их, придется отвечать за последствия.

И я совершил ритуал, чтобы разрушить чары: взял тебя в отцы. Заплатил по счету. Одним махом уничтожил все свое вранье, признал родство с тобой, отказался от незаконных притязаний на бельгийский трон. В тот момент больше ничего не имело значения, лишь твоя рука поверх моей и невидимая неразрывная нить, соединявшая нас назло боли. Я признавал тебя своим отцом, хотя ты и так им был — по воле Природы. Я брал тебя в отцы при свидетеле, словно женился на тебе.

Ты так и не узнал подоплеки той сцены в операционной. Тогда это было ни к чему. Мы были друзьями, наши отношения были наполнены весельем, радостью, сдержанной мужской нежностью, и тебе бы и в голову не пришло, что я из мифоманского тщеславия публично отрекся от тебя, отверг наше кровное родство. Впрочем, покаяться никогда не поздно. Пожалуй, сегодня это пойдет мне на пользу: теперь, после твоей смерти, я снова взял тебя в отцы.

Я много месяцев оттягивал этот момент — не мог заставить себя описать на бумаге нашу с тобой последнюю ночь. Вернуться в физическую реальность того благословенного мгновения — я отдаю себе отчет в том, что говорю! — которое осталось в памяти как порыв, как могущественная сила, как тайна.

Два часа ночи. Твоя палата в больнице Монако с видом на море и княжеский дворец. Наступила моя очередь дежурить у твоей постели. Мама отказалась вернуться домой и спала на узкой низенькой кушетке рядом с твоей койкой. Я сидел с другой стороны, в обитом искусственной кожей ортопедическом кресле, вытянув ноги параллельно твоим, держа твою руку в своей и вслушиваясь в твое дыхание. Морфий погрузил тебя в непроницаемо глубокий сон, и лишь редкие хрипы указывали на то, что воспоминания и мечты вот-вот покинут тебя навсегда.

По словам врачей, ты уже сутки находился в коме. И все же… Читателям известно мое мнение о бессмертии души, и я не стану тратить время, приводя доказательства, в этом нет надобности. Но в конце того долгого дня я заметил, что ты впал в беспокойство, и спел тебе «Призрака» Жоржа Брассенса — самую забавную, самую фривольную и самую прекрасную песенку о смерти из всех, какие знал, и не важно, что не в силах сдержать слезы, я немного фальшивил. На следующий день из Вильнев-Лубе, что в сорока километрах от Монако, позвонила моя давняя приятельница Мари Франс. Она всю жизнь проработала медсестрой, вышла на пенсию, но продолжила свою благородную деятельность, помогая тем, кто ушел в мир иной.

— Твой отец умер сегодня в два часа ночи, так? С ним все в порядке. Он сказал, что песня ему очень понравилась.

— Песня?

— Разве ты не спел ему очень смешную похабную песенку? Он тебя благодарит. Такой веселый, просто прелесть…

Одновременно с Мари Франс, на другом конце света, в теплой лагуне, то же ощущение эйфории уловила Вероника — вы встречались всего раз, и она не знала, что ты при смерти. Она не поняла, почему твой образ возник в ее мыслях, но ощутила твое ликующее присутствие в каждом камне и каждом листочке на каждом из росших на горе деревьев. Видение длилось долго, целый час, но Вероника как истинная адептка картезианского учения не стала его интерпретировать.

Я ничего подобного не удостоился. Ни паранормального откровения, ни послания, ни видения. Единственное необычное на тот момент ощущение носило, на мой взгляд, сугубо человеческий характер.

В ту ночь с 29-го на 30 сентября без четверти два ночи твое дыхание внезапно стало прерывистым. Оно напоминало чихающий стартер автомобиля. Я придвинулся ближе и, терзаясь сомнением, прошептал тебя на ухо, что ты не должен бояться и бороться, если момент настал, не цепляйся за жизнь из любви к нам и не проси судью об отсрочке приговора.

— Что происходит? — сквозь сон спросила мама.

— Ничего, — ответил я. — Спи.

Прости, но в то мгновение я хотел владеть тобой единолично. Как законченный эгоист. Я не мог допустить, чтобы безграничная боль любимой женщины помешала нам сговориться в последний раз. Все последние месяцы она заботилась о тебе, зная, что надежды нет, ее силы были на исходе, но она не позволяла себе ни мгновения передышки и вела себя безупречно. Я знал: то, что другие, чужие назовут избавлением, она воспримет как личное поражение и горькая утрата обернется для нее потерей себя. Твое дыхание остановилось, пока мама вставала с неудобной кушетки.