Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф Страница 6

— Да ничего вроде. — Стоило только сказать родителям, что я устроилась на работу, как те попросили мой рабочий номер телефона. Но я не думала, что они станут названивать в первый же рабочий день. — Пока только письма печатала.

— Еще бы, ведь ты теперь секретарша, — рассмеялся папа. Мои родители сделали научную карьеру, и каждый мой шаг, кажется, безмерно веселил их. — Ах, прости, ассистентка.

— Мне кажется, моя работа все же отличается от работы секретарши, — серьезно ответила я, и мой тон мне совсем не понравился.

В семье из-за этого надо мной смеялись, мол, Джоанна все воспринимает слишком серьезно, шуток не понимает. Да мы просто пошутили, Джоанна! Не заводись. Но я всегда заводилась.

— Я буду читать рукописи, — добавила я. Чтение рукописей было единственным несекретарским занятием, что пришло мне в голову. Вообще-то, начальница пока не предлагала мне этим заниматься, но все, с кем я общалась в те несколько недель, что последовали за моим трудоустройством, подчеркивали, что ассистентка литературного агента, безусловно, должна читать рукописи, это ее основная обязанность. Про печатание на машинке мне никто ничего не говорил. — Ну, и все такое прочее. Они искали человека с таким образованием, как у меня. Филолога.

— Ага, ага, — пропел папа. — Конечно. Слушай, я тут подумал… Сколько тебе платят?

Я огляделась и убедилась, что рядом никого нет:

— Восемнадцать пятьсот.

— Восемнадцать тысяч долларов? — воскликнул папа. — Не думал, что так мало. — Он издал гортанное бульканье, призванное означать отвращение, — папа вырос в доме, где говорили на идише, и оттуда перенял такие вот характерные междометия. — Восемнадцать тысяч в год?

— Восемнадцать тысяч пятьсот.

Мне сумма казалась огромной. В колледже я получала пятнадцать сотен в семестр, подрабатывая репетитором по писательскому мастерству, а в аспирантуре за минимальную зарплату наливала пиво в пабе и подбирала размеры горных ботинок в туристическом магазине на Оксфорд-стрит. Сумма в восемнадцать тысяч пятьсот долларов казалась невообразимым количеством денег, может, потому, что я представляла все эти деньги как одну большую стопку хрустящих новеньких купюр.

— Знаешь, Джо, на такую зарплату не проживешь. Может, попросишь побольше?

— Пап, я уже начала работать.

— Знаю, но ты могла бы сказать, что проанализировала свои расходы и поняла, что на такую мизерную зарплату не прожить. Посмотрим… — Папа умел производить сложные расчеты в уме. — Это получается пятнадцать сотен в месяц. За вычетом налогов не больше восьмиста — девятиста. Они хоть страховку оплачивают?

— Не знаю.

Мне сказали, что агентство предоставляет медицинскую страховку, но через три месяца после начала работы, а может, через шесть, я забыла. Но по правде говоря, финансовые подробности меня не очень интересовали. Гораздо больше радовал тот факт, что у меня появилась настоящая работа. В 1996 году страна переживала экономический спад. Нормальной работы не было почти ни у кого из моих знакомых. Друзья учились в аспирантуре, получали свои магистерские степени по литературе или докторские по теории кино и работали в кофейнях в Портленде, продавали футболки в Сан-Франциско или жили с родителями в Верхнем Ист-Сайде. Работа — настоящая, с девяти до пяти, — казалась большинству недостижимой абстракцией.

— Насчет страховки надо выяснить.

Я чувствовала, что папа теряет терпение.

— Если они не оплачивают страховку, выходит, ты почти за бесплатно работаешь. Сколько ты отдаешь Селесте за квартиру?

Я судорожно сглотнула. Я переехала к Дону — неофициально, разумеется, — не успев заплатить Селесте даже за один месяц, хотя в ее шкафу осталось несколько моих платьев и одно хорошее пальто. Мои родители про Дона ничего не знали, не знали даже, что моего парня зовут Дон. Они полагали, что я без пяти минут замужем за своим бывшим бойфрендом из колледжа, чью красоту, доброту и ум они всецело одобряли. Когда родители звонили Селесте, меня никогда не оказывалось дома, но они списывали это на причуды современной молодежи, что вечно где-то пропадает.

— Триста пятьдесят, — сказала я, хотя мы с Селестой договаривались на триста семьдесят пять — ровно половину арендной платы.

По своему обыкновению, я согласилась на эти условия, толком не подумав, и только потом поняла, что это несправедливо. Платить половину аренды за квартиру, в которой не было ничего моего, где я не могла даже толком вытянуть ноги на диване, было неразумно. Я не смогла бы долго прожить в квартире, где не было ни малейшей возможности уединиться. Селесте, напротив, нравилось столь близкое соседство — подобно Хью, она казалась очень одинокой. Она вечно оставалась один на один со своими тревогами, а кроме того, была одинокой в буквальном смысле, физическом, — ее единственным спутником жизни был старый ожиревший кот с парализованными задними лапами, таскавшийся по квартире, как некое мифологическое существо: верх пушистый, грива, как у льва, а зад и задние лапы выбриты налысо, так как бедняга не мог себя вылизывать. Однажды вечером я приехала к Селесте после встречи с подругой в центре Манхэттена и обнаружила ее в кровати во фланелевой ночнушке в цветочек; она смотрела повтор некогда популярного ситкома, гладила своего странного кота и плакала.

— Что с тобой? — прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. — Селеста, что не так?

— Не знаю, — ответила подруга. Ее круглое веснушчатое лицо — что называется, кровь с молоком, — от слез покраснело и опухло.

— Что ты сегодня делала? Дома сидела? Что-то случилось?

Селеста покачала головой:

— Пришла домой с работы. Сварила спагетти…

Я кивнула.

— И подумала: сварю-ка всю пачку сразу и буду есть их и завтра, и послезавтра. — Одинокая слеза скатилась по пухлой щеке Селесты. — Я поела немного, потом положила добавку, еще добавку… — Она печально посмотрела на меня. — И не успела оглянуться, как съела все. Полкило макарон. Я одна умяла полкило спагетти.

За год после окончания школы мы обе прибавили в весе, но я знала, что не это подругу тревожило, не полкило макарон, которые грозили превратиться в полкило на весах. Ее пугало стечение обстоятельств, из-за которого она не побоялась съесть целую кастрюлю макарон: независимость и безусловная свобода ее жизни, в которой никто — ни мать, ни сестра, ни соседка по комнате, ни профессор, ни приятель — не следил за ее привычками и поведением, никто не спрашивал: «Может, хватит уже?», — не предлагал поделить ужин пополам, перекусить вместе, не интересовался даже, что она ела на ужин. Селеста просыпалась, шла на работу и возвращалась домой — одна!

— Триста пятьдесят долларов? — воскликнул отец. — За студию? Ты разве не на диване спишь?

— В этом районе квартиры еще дороже стоят, между прочим, — заметила я.

— В общем, мы с мамой все обсудили, и… — Кажется, папа все-таки потерял терпение. — Если ты согласишься на эту работу («Я уже согласилась, пап», — подумала я), ты должна жить дома. В город можешь ездить на автобусе; будешь экономить и откладывать на свою квартиру. Может, купишь свое жилье. Снимать квартиру — все равно что деньги выбрасывать.