Дети Воинова - Жанна Вишневская Страница 6

Язык мой – враг мой! Это было только начало. Сколько я страдал из-за него и физически и морально! Может, и надо было слегка подкоротить его еще в детстве, тем более что такая возможность представилась той же зимой.

* * *

Семёну иногда доверяли гулять с любимым племянником. При этом нам строго-настрого запрещалось выходить со двора на улицу, приближаться к кошкам, собакам, машинам, магазинам, сосулькам, помойкам… Список можно было продолжать до бесконечности. Семён получал наставления перед каждой прогулкой, словно ему поручали доставить суперважный пакет в ставку командующего. Понимая всю степень ответственности, Семён со двора не выходил, да он и не стремился, так как двор был полон скучающих от сидения с детьми мамаш, а чернявый Сеня вид имел импозантный и глядел с вожделением и многообещающе.

В тот день стоял такой холод, что бабушка долго сомневалась, выпускать ли чадо на улицу вообще, но в итоге решила, что свежий воздух все же лучше. И вот, одетый так, что едва мог шевелиться, я был этапирован во дворик со своим верным охранником, который, определив меня у замерзших намертво качелей, стал окучивать очередную молодку с младенцем.

Молодка истекала молоком, а Сеня слюнями. Да и звучала она, видимо, обнадеживающе, потому что Сеня отвлекся всерьез, а я, соответственно, заскучал. Развлекал меня только призывный блеск качельной железяки, которая, как строго запрещенное зимой мороженое, переливалась на холодном январском солнце. Язык сам потянулся к качелям и в строгом соответствии с законом физики немедленно примерз.

Мой вой разбудил даже медведей на Карельском перешейке. Сеня в истерике попытался меня отодрать, но не тут-то было – против природы не попрешь. Я орал от боли, а Сеня от ужаса. Он прекрасно понимал, каким именно местом его на глазах всего двора прилепят к качелям, где и оставят оттаивать до весны, и, уже ничего не соображая, дергал меня за голову. Я же, весь потный и красный, орал как пожарная сирена. На наши вопли вылетела бабушка, быстро оценившая ситуацию из окна, окатила мой язык и железку теплой водой и аккуратно высвободила из ледяного плена.

Сеня, получивший с размаху тем же ковшиком по голове, даже не роптал, понимая, что дешево отделался. Все же на всякий случай он затаился на пару дней у уже обработанной молодки, чтобы переждать бурю, которая разразилась после возвращения домой мамы, папы и, главное, дедушки. Пару тумаков и оплеуху по возвращении он принял с кладбищенским смирением. Видимо, счел их заслуженной расплатой за мой отмороженный язык и поруганную честь кормящей мамаши.

* * *

Зима кончилась, и по весне меня отправили в Ригу к другим моим бабушке и дедушке. А на лето из пыльной Риги меня всегда увозили на Рижское взморье. Как таинственно и заманчиво звучали названия: Дубулты, Яундубулты, Дзинтари, Майори… А ресторан «Юрас перле»! Незнакомые слова перекатывались во рту, как ракушки в песке прибалтийских дюн.

В этот раз дачу мы снимали в Яундубултах. Деда Осип утром ездил в Ригу на работу, оставляя нас с бабушкой Серафимой на даче. Почти ежедневным развлечением были походы на местный рынок. Я быстро усваивал сложный латышский язык. Бабушка просто раздувалась от гордости, когда я подходил к прилавку и важно спрашивал: «Cik maksā aboli?» Торговки умилялись и делали скидку.

В соседней с нами комнате проживали шумные студентки-медички. В июне, понятное дело, шла сессия, и они целыми днями гундели непонятное. Меня они любили, зазывали к себе часто и втихаря от строгой бабушки подкармливали чем-нибудь вкусненьким. Аппетит мне перебить было трудно, и их коварство оставалось незамеченным. К слову, по-моему, они через меня пытались наладить связи с дедушкой, потому что в дальнейшем всем предстояло у него сдавать военно-полевую хирургию.

Однажды я, как всегда, зашел на огонек, а главное, поживиться бутербродом с категорически запрещенной и от этого еще более любимой дешевейшей ливерной колбасой. Девицы, заткнув меня приличным куском, долбили что-то на незнакомом языке.

Решив блеснуть перед коренными рижанками, я вставил свое дежурное «Cik maksā aboli» и замолчал, ожидая похвалы.

– Ну, молодец, латышский знаешь! – Дайва потрепала меня по буйной шевелюре. – А мы вот латынь учим. Lingua latina – non penis canina, – назидательно сказала она под стыдливое хихиканье товарок.

Про латынь я уже слышал, правда, в разницу между латышским и латынью не вникал. Бабушка, каждый день измерявшая деду давление, горестно вздыхала: «Cogito ergo sum!» Дед объяснил мне, что это значит: «Врач, излечися сам».

– А еще? – попросил я Дайву.

Бедная наивная девочка. Она не учла мою феноменальную память и восприимчивость к языкам. Она просто хотела повеселить заучившихся подружек. Откуда ей было знать, чем обернется ее коварная шутка?

Под хохот товарок она выдала:

– Fortuna non penis in manus non recipe!

Тут настало время обедать, и бабушка призвала меня за стол.

Самое страшное произошло на следующий день.

Мы, как водится, утром пошли на рынок: строгая интеллигентная бабушка с кошелкой и я, очаровательный кудрявый херувим в матросском костюмчике. Любо-дорого смотреть!

Останавливаемся перед знакомой продавщицей, бабушка отступает назад, делает приглашающий жест рукой: мой выход. И тут я на голубом глазу без запинки выдаю:

– Fortuna non penis in manus non recipe!

Продавщица с изумлением смотрит на бабушку, понимая только значение слов «пенис» и «фортуна». Как женщина опытная, она даже видела между ними прямую связь, только не понимала, какое это отношение имеет ко мне и ее яблокам.

Видимо, бабушка на некоторое время потеряла дар речи, и я, ошибочно приняв ее гробовое молчание за одобрение, выдал второй перл:

– Lingua latina non penis canina.

Тут уже растерялась и продавщица. Все-таки торговала она яблоками, и смысл моих многозначительных тирад про пенис ускользал от нее.

Очнувшаяся бабушка цвета перезрелого помидора рванулась с рынка, как призовая борзая.

Добравшись домой в рекордно короткое время, она посадила меня в комнате, а сама вломилась к медичкам. Дверь она тщательно притворила, а то бы я познакомился, наверное, и с татаро-монгольским фольклором. Все же фронтовая медсестра помнила, как командиры поднимали батальоны в атаку.

Дедушке все было доложено по возвращении – шансы многострадальных девиц сдать в дальнейшем хирургию сделались так же малы, как шанс выйти замуж за князя Монако, и им ничего не оставалось, как позорно ретироваться с дачи. А на их место вскоре вселилась семья с девочкой Любочкой – и вот тут-то начались настоящие дачные приключения.

Глава шестая
Собака бывает кусачей только от жизни собачьей

Любаша была моя дальняя родственница, десятая вода на киселе, как выразилась бабушка, дав мне пищу для размышлений на целый вечер. Кисель и Любашу я любил по-разному. Кисель я любил пить, а с Любочкой любил играть. С ней было всегда весело и интересно. Надо было знать эту заполошную девчонку, которая умудрялась командовать даже мальчишками намного старше ее. В умении задурить голову кому угодно ей не было равных.