Леннон - Давид Фонкинос Страница 6

Мать назвала отца психопатом. То его месяцами нет, а то вдруг вздумал увезти меня на край света. Наверное, он ответил ей, что у нее теперь другой мужчина, а меня она сбагрила Мими. На самом деле да, сбагрила. Тогда она заплакала, сказала, что это неправда, что у нее не было другого выхода… и замолчала, словно ей не хватало слов. Отец смотрел на нее и видел слабую женщину, прекрасную в своей искренности. Он любил, когда она терялась, возможно, потому, что это давало ему надежду показать свою силу. Он хотел ее защитить. Она продолжала плакать. У отца на глаза навернулись слезы. Он сам во всем виноват. Он вел себя как последний подонок, бросал ее, уезжал на заработки, хотя смысл его жизни был здесь, рядом с ней. Он должен был соглашаться на любую работу, хоть дерьмо вывозить, но не оставлять ее одну. Теперь-то он это понял, понял вдруг, сердцем, словно озаренный яркой вспышкой. Но слишком поздно. Он опоздал года на два, на три.

Они немного постояли молча. Я и правда помню, как смотрел на них и радовался, что они перестали друг на друга орать. Мне очень хотелось, чтобы они оставались такими всегда. Чтобы мы превратились в спокойную семью. Спокойный папа, спокойная мама, спокойный ребенок. Но надо было что-то говорить. Всегда наступает момент, когда надо что-то сказать. Первым рот открыл отец. В энергичной и достойной восхищения попытке вернуть мать. «Взгляни на нашего Джона, — тихо проговорил он, — посмотри, какой он красавец. Мы — семья, мы, трое. Прошу тебя, Джулия, подумай, хорошенько подумай. А что, если нам попробовать начать все сначала? Я люблю тебя и сделаю все, чтобы ты была счастлива. Я люблю тебя, и мы поселимся вместе и заживем новой жизнью, какой не умели жить до сих пор…» Он просто обязан был произнести эти слова. Я уверен, что слышал их. И знаю, что он говорил искренне и ему можно было верить, но он натолкнулся на стену. Мать его больше не любила. И его попытка была обречена на провал. С женщинами нельзя дать задний ход. Она долго держалась, долго ждала его, но теперь было слишком поздно. Он раздувал остывший пепел. И что оставалось делать? Родители стояли напротив меня — два безумца, иссушенные собственной жизнью и словно чужие ей. Да, они напоминали безумцев, потому что только люди с искореженными нейронами способны на то, что сделали они. Только психи могли так поступить с пятилетним мальчиком.

Додумался до этого отец. Отец додумался до того, чтобы навязать мне роль палача. Превратить меня в дитя, разбивающее сердце одному из родителей. Он сказал матери: «Давай спросим у Джона, чего он хочет. Спросим, с кем он хочет жить — с отцом или с матерью». Ужасно. Ужасно так поступать. Мать вроде бы согласилась. У обоих не осталось сил на здравомыслие, на то, чтобы увидеть, что за психологическое варварство они затеяли. Они не знали, какой ответ правильный, да его наверняка и не было, но все-таки между просто неправильным ответом и тем гадством, которое они придумали и которое испоганило мне жизнь, лежала пропасть.

Они подошли ко мне близко-близко. И отец тихим голосом спросил, с кем я хочу жить. Я только что видел, как они ссорились, только что своими глазами наблюдал, как они оба сходили с ума, и вот теперь у меня спрашивали мое мнение. Мое мнение было простым, и оно не изменилось с утра, когда я проснулся. Вот уже несколько дней я жил с отцом, а значит, к тому моменту, когда от меня потребовалось выразить свое желание, отец воплощал для меня реальность, реальность стабильности. И я подумал, что мы с ним здорово живем, весело живем, а впереди у нас — потрясающие планы. Должно быть, я почти сразу высказался в пользу отца. Да, наверное, я не тратил лишнего времени на размышления. Но я ведь понятия не имел, какова ставка в этой игре. Я не представлял, что своим детским ответом окончательно изгоняю из жизни своего второго родителя. Мать молча выслушала мои слова. Мой приговор. Окончательное подтверждение ее поражения. Поражения, в которое ее беспрестанно тыкали носом. Да, это я, малютка Джон, приговорил ее к высшей мере наказания. Она посмотрела мне в глаза, и я увидел в них тоску, тоску и сиюминутную истинность этой тоски, я увидел все отчаяние мира, сосредоточенное в ее зрачках. Она молча повернулась и вышла. Наверное, ей хотелось что-то сказать, или поцеловать меня, или хотя бы улыбнуться, но это было невозможно, потому что она превратилась в живой труп.

Она ушла. Невыносимо видеть, как твоя мама страдает. Особенно если она страдает из-за тебя. Я посмотрел на отца: пусть скажет, что теперь делать, — но он не шелохнулся. Он словно окаменел от горя — или от стыда. Он не мог торжествовать победу, потому что в этой игре не могло быть победителя. И вот мать ушла. Я смотрел на него и не шевелился, словно на меня напал столбняк. Я до сих пор на него смотрю, и его образ мучает меня по ночам. Я побежал за ней. Я кричал, что не хочу, чтобы она уходила без меня. Что я не могу жить без мамы. Отец, наблюдая за такой резкой сменой настроения, наверное, испытал смешанное чувство. Нечто среднее между болью и облегчением. Как его назвать? Не знаю. Такого и слова-то нет. Чтобы выразить несуществующие чувства, которые являются суммой наших взаимоисключающих мыслей, суммой наших вечных противоречий, слов нет никогда. И я вообще больше ничего не хотел знать про слова. Я не хотел, чтобы меня о чем-нибудь спрашивали. Я хотел спрятаться.

Отец собрал мои вещички. Раз-два — и готово. Покидал в чемодан три мои рубашки. Почему он не оставил хотя бы одну? Он больше не желал иметь со мной ничего общего. Я уходил из его жизни, уходил навсегда. Хотя нет, не так. Через год он предпринял еще одну попытку вернуться. Правда, я узнал об этом уже позже. После Блэкпула на него посыпались неприятности, и в конце концов он попал за решетку из-за какой-то дурацкой кражи. Когда он позвонил Мими и сказал, что хочет со мной увидеться, она объяснила ему, что лучше не надо. Только что выпущенный из заключения папаша может поколебать то, что я худо-бедно обрел, — душевный покой. Не смея спорить с Мими, он снова ушел в море. Навсегда. Хотя на этом история не заканчивается. Со мной вообще истории никогда не заканчиваются. Когда я стал тем, кем стал, он ко мне явился. Такова отрицательная сторона известности — весь мир вспоминает о твоем существовании. Его появление из тьмы прошлого глубоко меня ранило… Ладно, подробности потом расскажу. На это целый сеанс понадобится.

В поезде, на обратном пути, я был уверен, что еду к матери. Она ведь приезжала, чтобы меня забрать. Но, глядя на мелькающие за окном пейзажи, я все яснее осознавал, что мне ее не удержать. Она вступила в схватку и сделала все возможное, чтобы меня вернуть, но ведь ничего не изменилось. Она жила новой жизнью с другим мужчиной. У нее скоро появятся другие дети. Я стану пятном на ее прошлом. Всю дорогу мы сидели, уткнувшись лицами друг в друга и ни слова не говоря. Я мечтал, чтобы поезд никогда не добрался до станции назначения.

У Мими меня ждала моя комната. Я вымотался. Мать немножко побыла со мной, потом поцеловала меня. Я пообещал, что лягу спать и мне приснятся хорошие сны. В тот миг, когда я закрывал глаза, я еще не знал, что снова увижу ее очень нескоро. Я не знал, что перестал быть ее сыном. Она вышла от меня к сестре, которая встретила ее мрачным взглядом. Взглядом судьи. Мать рассказала ей, что произошло в Блэкпуле. Догадываюсь, что ответила Мими, что она ей сказала тем тихим невыразительным шепотом, от которого взрывается мозг: «Ты видела, в каком состоянии Джон? Видела, каким ты мне его привезла?» Джулия опустила голову, как провинившаяся девочка. На сей раз следовало признать правду. Ситуация вышла за рамки нормы; она любила меня, конечно любила, но ее собственная жизнь складывалась слишком сложно. И тогда она согласилась, что дальше так продолжаться не может. Мими наконец одержала победу. Она нокаутировала сестру. Но этого ей было мало. Ей хотелось низвести ее до полного ничтожества. И Мими добавила: «Хорошо, он будет жить у меня. Но я не хочу, чтобы ты с ним виделась. Он слишком страдает от твоих постоянных приходов-уходов. Будет лучше, если ради него ты окончательно исчезнешь из его жизни». Моя мать ничего не ответила. Ее молчание означало «да».