Красная планета - Глеб Шульпяков Страница 6

Контуры того, что помещалось в мастерской, напоминали в темноте лодку. Когда Фриш зажег свет, я присвистнул – это был макет города. Дома и соборы этого города, и городскую стену Леон собрал, и склеил, и разрисовал из картона, но часть была собрана из прозрачного пластика и внутри этих пластиковых домов стояли сооружения других эпох и столетий. Сбоку виднелись телецентр и минарет, не хватало только башен Собора.

“Так вот он”, – показал Леон, как бы угадывая мой вопрос. Действительно, у реки притулился Собор, но не тот, знаменитый, а другой, без башен, зато с какой-то нелепо торчащей наверху балкой или лебедкой. А рядом с недостроенным Собором было вообще пустое место.

Леон сказал, что в римские времена здесь был еврейский квартал и что он хочет воспроизвести на макете именно его. Говоря это, он стоял как бы в нерешительности, словно не знал, продолжать ли дальше.

“Это место открыли двадцать лет назад, – начал он. – Сначала нашли обломок миквы, потом расчистили синагогу и весь еврейский квартал. Евреи жили тут со времен императора Константина. Вот здесь, между церковью святого Лаврентия… – Леон показал на башенки храма. – …и ратушей”.

“Еврейская история в немецком контексте”, – сказала Зоя. Голос у нее был мягкий, а тон насмешливый.

“Ты знаешь, в Европе любят музеифицировать, – снова заговорил Леон. – Поэтому решено было накрыть раскопки стеклянным куполом. Но денег не хватало, стройка то шла, то останавливалась. Да и не всем в городе этот музей был нужен. Против выступила мусульманская община, она тут довольно крупная. Главный археолог обвинил их в антисемитизме, его быстренько отстранили, чтобы не затевать бучи. В общем, стройка встала. А потом рядом с синагогой откопали остатки римского претория (Леон показал на макет) – и стало вообще непонятно, музей чего строить”.

Уже в доме Леон признался, что хочет взять в свой идеальный город то, что осталось от каждого, римского или еврейского, или немецкого периода истории.

“Можем посмотреть, что было на месте пансиона, где ты остановился” – предложил он и включил компьютер. На одном из экранов открылась объемная картина. Это был узкий дом с тремя трубами и крышей, в которой были пробиты большие световые фонари-окна.

“Вот он, – показал Леон. – Уничтожен в 42-м… попадание непрямое… разрушен частично… снесен в 1948-м как неподлежащий восстановлению… воссоздан в пятидесятых… точная копия, только без обсерватории…”

На экране появился человек в шейном платке, подпиравшем барашковые бакенбарды.

“Астроном Йозеф Клейн, – перевел Леон. – Наблюдал извержения вулканов на Луне”.

Леон постучал по экрану: “На этом чердаке была его обсерватория”.

Я вернулся из Бонна в Кёльн около полуночи и решил немного подышать перед сном на набережной. Ночной Рейн шумно катился, и канаты, на которых держалась пристань, гудели от напряжения. Я закурил. И густой речной воздух, и огоньки, и невидимо вздыбившийся за спиной черный Кёльн, и легкая пустота на душе – складывались в предчувствие, что изнанка жизни вот-вот приоткроется. Я спрашивал себя: зачем Леону этот макет? Не потому ли, что сам он провел детство в городе, где никакой истории не было? Или потому что наша юность пришлась на время, единственный след которого – мы сами? Я поднялся в номер и открыл компьютер. Письмо жене, которое я начал, отвлекло меня от странных мыслей, как вдруг послышались глухой стук и шорох – как будто наверху кто-то встал и даже прошелся. Но кто мог находиться на чердаке? Я подошел к окну и тихонько надавил на раму. Так и есть, окно над головой светилось. Если это спальня фрау Стобой, то почему она не спит? Я представил молодого любовника из Марокко. “Он террорист, любовная связь – прикрытие…” – начал придумывать я. Как вдруг ступеньки в коридоре скрипнули, а в дверь мою постучали. “Вы не спите”, – раздался из коридора глухой мужской голос.

Он был русский фотограф-иммигрант и приехал на фестиваль из Рима. Средних лет господин с неподвижным, похожим на маску лицом, на котором ассиметрично посаженные брови жили, казалось, своей жизнью. Вот уже час как я смотрел на эти прыгающие брови и слушал его историю. Он привез на фестиваль свои коллажи, которые подписывал “Вадим Вадимыч” – как, собственно, его и звали. Он рассказал об этом за бутылкой, за которой проворно сбегал в номер (чердак оказался номером). Уже за полночь ВВ снова сходил на чердак, теперь за компьютером. Это были те самые коллажи. Он делал их из детских и семейных фотографий и газетных вырезок; старых советских плакатов, кассовых чеков и телевизионных заставок, каких-то до боли знакомых вывесок и прочего хлама, который хранился и в моей памяти тоже. А потом просто кадрировал и увеличивал. Одна из работ, которую я запомнил, была обычная старая фотография. Детская кроватка стояла у окна (сквозь тюль виднелся радиатор), а за окном чернела причудливой формы башня. Ее многогранник возвышался над лесом как инопланетный корабль. Кроватка пустовала. “За сутки до рождения Вадим Вадимыча”, называлась работа. “Эта пустая кроватка, – признался он, – всю жизнь сводит меня с ума тем, что кроватка есть, а меня нет”. С другого снимка смотрел маленький мальчик. Те, кто окружал мальчика, были отрезаны, только женский сапожок остался и ухо от шапки. Мальчик стоял на снегу, за спиной возвышалась все та же башня. Такую шубку на цигейке я тоже носил в детстве, и кроличью шапку. “А где сделан снимок? – спросил я. – Что это за башня?” ВВ достал табак и принялся крутить папироску. “Это? – Папироска замерла в пальцах. – Это КОН”. Он увеличил фото на экране. “Корпус особого назначения” (папироска снова завертелась). “А где? Где находилась… эта научная станция?” – спросил я. Он провел языком по бумажке, склеил края и зажал папиросу между пальцев; рука стала словно шестипалой. “На этой станции мои родители изучали вулканы”, – сказал он (хотя сосновый лес на снимках, как мне показалось, был вполне подмосковный). “А где это было? – повторил я. – Вы говорите так, словно ничего этого больше нет…” Тогда он отложил папиросу, снял очки и вытер переносицу. Его взгляд был коротким и трезвым.

“А вы правы, – ответил он. – Мне и в самом деле кажется, что этого больше нет”. Он разлил остатки по стаканам. “Разве вам, – сказал он, – не приходилось думать, что в эту жизнь, в Кёльн или Москву, все мы попали с другой планеты?” Брови его на секунду замерли. “Да, но зачем? – прошептал я. – Если впереди жизнь? А, Вадим Вадимыч? Может, лучше совсем вычеркнуть это прошлое? Жить дальше?”

Он помолчал, а потом закатал рукав и снял наручные часы. “Вот, посмотрите, – сказал он. – Переверните, видите? Это отцовские”. Я снял очки и приблизил глаза. “Слава первопроходцам “Красной планеты” было выгравировано на крышке.