Неаполь, любовь моя - Алессио Форджоне Страница 6

Я думал, что переехать в Неаполь из штата Нью-Йорк, чтобы нести волю Божью, это поступок не только безумный, но и романтичный. Я еще немного подумал и решил ничего не писать, потому что использовать их веру в качестве темы для рассказа мог бы только циничный и достойный презрения человек, а я на такую мерзость не способен.

Мы два часа решали, куда пойдем. Перебрали кучу вариантов, но в итоге поступили, как обычно. Я ждал Русского в баре на задворках пьяцца Данте. Взял маленькую бутылку пива. Снаружи было холодно, в новостях говорили, что кое-где в Кампании шел снег.

Я смотрел на экран и думал, что снег в Неаполе не помешал бы, это стало бы хорошей встряской, позволило бы увидеть все в ином свете, но снега не было, и это раздражало. Казалось, что в очередной раз мне не дают насладиться красотой какие-то высшие силы, которые мне никак не удается победить. Меня как будто отодвинули в сторону: глупая, незначительная частица, песчинка, с которой никто не считается, которую никто не слушает. Особенно меня беспокоила идея красоты, существующей где-то и при этом недостижимой для меня. Я был в смятении, поэтому отреагировал так, как умел: представил, как чистый белый снег покрывает крыши домов, машины, улицы, его нюхают изумленные собаки, дети бегают, падают и поднимаются, а я иду, с головой погрузившись в эту белизну, одежда промокла, щурюсь от слепящего света. Смотрю по сторонам и получаю удовольствие. Я вообразил и проблемы, которые принесет снег: «пробки», которые непременно образуются в этом хаотическом городе, не готовом к снегопаду, – но, несмотря на это, я страстно мечтал о снеге. Снег все смягчал, все покрывал, он умел это делать, как никто другой. Вся эта белизна, которая ложится поверх чувства вины и в конце концов погребает его под собой. Это было бы отличным оправданием, новым оправданием, чтобы и дальше ничего не делать.

– Что скажешь? – Русский указал на пальто, которое надел сегодня: черное, с капюшоном из плюша. Кроме пуговиц там была еще и серебристая застежка-«молния».

Он заказал водку-тоник с двумя каплями «Ангостуры» и лаймом, расстегнул пальто, но снимать не стал. Рассказал, что ездил в Брушано за новым компрессором для аэрографа, возвращался на машине, увидел пальто и купил.

Я пил из бутылки, Русский потягивал свой напиток через трубочку. Какое-то время мы сидели в тишине, а потом музыка стала уж слишком громкой и противной, даже не знаю, что раздражало меня больше – ее громкость или низкосортность. Буханье электронного барабана, изливающееся из отвратительных колонок, заставило меня почувствовать себя на дискотеке, а мне совсем не нравились дискотеки, как и все другие места, где нельзя было нормально поговорить. Подростком я думал, что дискотека – это просто убежище для тех, кому нечего сказать друг другу.

– Что за дерьмовая музыка? – заорал я в ухо Русскому.

А тот ответил, что мы не уйдем, пока он не допьет.

Люди столпились в углу, откуда раздавалась музыка, и танцевали, подняв руки к потолку. Я молча смотрел на Русского и думал, что он нарочно пьет так медленно. Наклонился к нему и сказал, что тут не хватает только человека с собакой, и через две минуты зашел человек с собакой, собака была мокрая, потому что снаружи начинался дождь. Тошнотворно завоняло псиной. Русский вытащил из стакана трубочку и положил ее на стойку. Поднес стакан ко рту и одним большим глотком допил то, что там оставалось.

– Идем, – сказал он и застегнул молнию на пальто.

Мы шли, капли все реже и медленнее барабанили по зонту. На пустой и омытой дождем улице был слышен только стук каблуков Русского.

– Где все? – спросил он, когда мы повернули на виа Бенедетто Кроче.

– Наверное, боятся, что под дождем растают, – ответил я.

Мы зашли в бар у Сан Доменико и взяли выпить.

– В любом случае, Сара уже не вызывает у меня интерес, – сказал он, и я почувствовал облегчение.

Русский по большей части только переписывался с этой Сарой, виделись они всего несколько раз. И за все эти месяцы даже не поцеловались ни разу. К тому же у Сары была привычка молчать перед каждым ответом, словно раздумывая над ним. Я сказал – если за столько времени ничего не произошло, может, она хотела сказать, что между ними ничего и не было.

– Очень жаль, она смотрела хорошие фильмы, – ответил Русский, достал очки и бумажный платочек.

Мы сидели в этом баре, со стаканами в руках, когда зашел Марокко; подозреваю, что его так называли из-за смуглой кожи, а Русский получил свое прозвище из-за плохих зубов.

– Все в порядке? – спросил его Русский, и Марокко, который жил в Соккаво, недалеко от меня, рассказал, что его уволили, все произошло так внезапно, он ни в чем не виноват и эта ситуация его страшно бесит.

– Я и отцу так сказал. Если так и дальше пойдет, я с балкона выброшусь, – заявил он.

Заказал бутылку «Теннетс», Русский посоветовал ему найти какое-нибудь занятие по душе, чтобы отвлечься.

– Марокко, – вмешался я, – ты не думал заняться моделированием?

Марокко какое-то время просто пил и молчал. Куртку не снимал. Открыл газету «Коррьере делло спорт», лежавшую на стойке, и стал читать статью о «Наполи». Сказал, что команда – отстой, пшик один, выиграла у «Милана», а потом опять скатилась. Я заметил, что только недалекий человек будет интересоваться футболом, Марокко изумленно посмотрел на меня.

– Иисусе! – Он повернулся за поддержкой к Русскому. – Мы же в прошлом месяце смотрели вместе матч, и ты тоже болел.

– И что теперь? – спросил я.

– Ты теперь тоже отстой, что ли?

– На эти грязные инсинуации даже отвечать не буду.

Русский засмеялся и подмигнул Марокко, тот рассмеялся следом, и я решил, что тема исчерпана, но не тут-то было.

– Будем надеяться, что Милик скоро вернется. Тогда Мертенса опять поставят на левый фланг, где сейчас Инсинье. Это будет самое лучшее, что может сделать тренер.

Я посмотрел на Марокко, но не произнес ни слова. Он не отреагировал на мое молчание.

– Инсинье в трех соснах может заблудиться, – сказал он мне.

Я допил пиво, улыбнулся бармену и показал ему пустую бутылку, прося повторить. Подошел к кассе, надеясь, что Марокко обо мне забудет. Расплатился и выпил прямо там, потому что никто не может говорить плохо о Лоренцо Инсинье в моем присутствии.

Я вернулся к остальным. Марокко был несгибаем, как сталь. Спросил, согласен ли я, что Мертенс гораздо сильнее Инсинье.

Я смирился с происходящим. Сказал, что они тупицы и ни хрена не понимают, не поймут даже, когда их в задницу будут трахать, подумают, что хвост растет.

Я сказал, что они неправильно судят об Инсинье, хотят, чтобы он забивал, а он должен не забивать, а создавать моменты, отдавать голевые передачи, организовывать атаку. Я сказал, что Инсинье – последний представитель уже исчезающего вида футбола, и да, еще не реализовал себя полностью, но вот эта его нереализованность и делает его истинным неаполитанцем, а то, что сами неаполитанцы не знают, в чем состоит их суть, это еще один пример их собственной сути. Марокко выпятил губу, выражая несогласие.