Дни одиночества - Элена Ферранте Страница 6

Днем же меня обуревала жажда деятельности, хотя я и становилась все более рассеянной. Я придумывала себе занятия – носилась из одного конца города в другой по пустякам, набрасываясь на них, словно это были дела чрезвычайной важности. Изо всех сил я старалась выглядеть решительной, но контролировала себя с большим трудом – под маской гиперактивности скрывалась сомнамбула.

Турин походил на крепость с железными стенами и серыми, будто замороженными, домами – даже весеннее солнце не могло согреть их. В ясные дни по улицам разливался холодный свет, от которого я покрывалась липким потом. Если я шла пешком, то постоянно наталкивалась на людей и предметы; нередко я садилась где придется, чтобы успокоиться. В машине же со мной творился истинный кошмар: я забывала, что нахожусь за рулем. Вместо дороги перед глазами возникали картины из прошлого или мои фантазии, поэтому я то мяла себе крыло, то тормозила в самый последний момент, невероятно злясь на действительность, которая словно бы лишала меня единственно важных и имевших значение воспоминаний.

В таких случаях я как фурия вылетала из кабины и, выкрикивая ругательства, скандалила с водителем машины, в которую сама же и въехала. Если за рулем был мужчина, то я орала, что у него на уме только пошлости да малолетняя любовница.

По-настоящему я испугалась лишь однажды, когда по рассеянности разрешила Иларии сесть рядом со мной. Мы ехали по проспекту Массимо д’Адзелио, где‐то в районе улицы Галилео Феррариса. Накрапывал дождик, хотя и светило солнце; понятия не имею, о чем я тогда думала… может, я повернулась к ребенку проверить, пристегнута ли она, а может быть, и нет. Я помню только, как в последнюю секунду заметила красный свет и тень человека на пешеходном переходе. Человек смотрел прямо перед собой, я еще подумала, что это наш сосед Каррано. Возможно, это и был он, но без инструмента – с опущенной головой, высокий, седоватый. Я ударила по тормозам, и машина с диким визгом остановилась буквально в нескольких сантиметрах от пешехода. Илария стукнулась головой о ветровое стекло – лоб у нее побагровел, а по стеклу расползлась паутина из трещин.

Крики, плач… Справа от меня прогромыхала вдоль тротуара серо-желтая махина трамвая. Оглушенная, я сидела за рулем, а Илария била меня кулачками и кричала:

– Ты глупая, ты сделала мне больно! Очень больно!

Кто‐то мне что‐то говорил, может, даже и сосед, если, конечно, это был он. Я встряхнулась и ответила ему что‐то оскорбительное. Затем обняла Иларию, посмотрела, не идет ли у нее кровь, наорала на неумолкающие клаксоны, оттолкнула навязчивых прохожих – скопище теней и звуков. Выбралась из машины, взяла дочь на руки и отправилась на поиски воды. Перейдя через трамвайные пути, я пошла было к серому общественному туалету, на котором виднелось стародавнее граффити “Дом фашизма”, но потом передумала и повернула обратно. С кричащей Иларией на руках я присела на скамейку у трамвайной остановки, резкими жестами отгоняя от себя назойливые голоса и тени. Успокоив ребенка, я решила ехать в больницу. Помню, что в тот момент я думала только об одном: кто‐нибудь обязательно сообщит Марио об этом случае с дочкой, и он наконец‐то объявится.

Но Илария оказалась невредимой, не считая того, что какое‐то время у нее на лбу красовалась фиолетовая шишка, которую она с гордостью всем показывала; короче, волноваться было не о чем, и уж тем более – ее отцу, если, конечно, его вообще поставили в известность. Единственное неприятное воспоминание о происшествии – та самая моя мысль, доказательство крайней степени отчаяния: подсознательное желание использовать ребенка для возвращения Марио, повод сказать ему – видишь, что может случиться, когда тебя нет? Теперь до тебя дошло, в какую пропасть ты толкаешь меня день за днем?

Я стыдилась самой себя, но все равно думала только о том, как заполучить мужа обратно. Вскоре мной овладела навязчивая идея: надо увидеть его, объяснить, что я больше так не могу, показать, во что я без него превратилась. Я была уверена, что в ослеплении чувств он не понимает, в каком положении мы очутились. Он‐то небось думает, что мы себе спокойно живем так же, как и раньше. Может быть, он даже полагает, что нам стало легче – я уже не должна заботиться о нем, да и детям теперь меньше достается: никто не ругает Джанни, когда он лупит сестру, и никто не журит Иларию, когда она досаждает брату, так что все мы четверо живем – я и ребята в одном месте, а он в другом – в счастье и согласии. Нужно, говорила я себе, открыть ему глаза. Если бы он увидел нас, посмотрел, во что превратилась наша квартира, осознал, какой стала наша жизнь – беспорядочной, беспокойной, напряженной, как натянутая проволока, впивающаяся в тело, – если бы он прочитал мои письма и понял, какой серьезный труд я проделала, чтобы выявить проблемы в наших отношениях, он бы сразу вернулся домой.