Русский садизм - Владимир Лидский Страница 59

Эту дилемму Махно решил гениально: он убрал ненадежного Григорьева, а его армию оставил при себе.

Ускорила развязку нелепая и трагическая для Григорьева случайность.

Находясь в тот момент в штабе, я был свидетелем появления в штабе двух белых офицеров, которые везли Григорьеву письмо Деникина и полтора миллиона рублей на стратегические нужды, но заблудились и вместо григорьевского штаба оказались в штабе Махно.

Махно был в ярости, деникинские офицеры, что называется, попали под раздачу и, наскоро допрошенные, были немедленно расстреляны. Штаб кипел; предателя Григорьева было решено казнить. Неожиданно для всех Махно призвал не торопиться с возмездием, — по-видимому, Нестор Иванович вынашивал свои, только одному ему ведомые планы…

Тринадцатого июля Григорьев без ведома Махно снова захватил Елизаветград и по своему обыкновению устроил погром. Снова выпустил из тюрьмы заключенных, снова грабил и убивал, снова резал и громил чудом сохранившихся в городе евреев.

Это было последней каплей: обезумевший атаман обозлил всех. Командующий Харьковским округом Ворошилов, уполномоченный нейтрализовать на фронте Григорьева, уже считал атамана буйнопомешанным, и своим приказом объявил за его голову сто тысяч рублей.

Махно, до которого культпросвет довел этот приказ, мрачно сказал: «Я сделаю это бесплатно…» — слишком опасным становился Григорьев для Махно.

Когда трудное решение было принято, Нестор Иванович вызвал меня и приказал отправиться в штаб Григорьева.

Надо сказать, что после заключения союза двух атаманов, Григорьев, бывая в нашем расположении, не раз сталкивался со мною то в штабе, то в культпросвете, то на улочке сельца, где мы квартировали, и как ни странно, проявлял ко мне благорасположение, как будто и не было между нами конфликта, как будто не он, а кто-то другой драл меня кнутом и чуть не забил до смерти. Я не показывал своих истинных чувств, не проявлял ненависти или озлобления, а вежливо здоровался, интересовался делами, доброжелательно беседовал и убирался восвояси, зная, что мой час еще придет.

Нестор Иванович командировал меня к Григорьеву в качестве связного и агента по специальным поручениям и для начала — в качестве прикрытия — дал с собою директивные письма и приказы.

Григорьев встретил меня как старого знакомого, пригласил на ужин, предложил забыть давние обиды, на что я возразил: «А посчитаться, батько? Должок-то платежом красен…». Атаман, нимало не смутившись, высказался в том духе, что посчитаемся мы за краем жизни, ибо смерть всех равняет, и мертвецы долги друг с друга не взимают. «Однако ж, — добавил он, — кто ранынее вмрет, с того и взятки гладки…» На том и порешили, залив мировую хорошим пшеничным самогоном. Спать меня батько по старой дружбе пригласил в свою хату.

Несколько дней пробыл я при штабе Григорьева, получая от Махно с нарочными советы и инструкции.

Дела у Григорьева по всем направлениям шли неважно, и сам он находился в нервном, я бы сказал, взвинченном состоянии: дергался, орал, озирался, словно ожидая удара исподтишка.

В пятницу, двадцать пятого июля Махно и Григорьев по предварительной договоренности сошлись в Оситняжках и оттуда совместным маршем двинулись на Сентово, находившееся от Оситняжек в двенадцати верстах. Объединенные отряды кавалерии и пехоты общей численностью в две тысячи человек вошли в Сентово в три часа пополудни следующего дня. Нестор Иванович, ни с кем не советуясь, велел своим отрядам занять центр села и окраины, а григорьевцам — разместиться по радиальным улицам, взяв тем самым союзников в ненавязчивое кольцо. Сами же атаманы и их штабы заняли поповский дом неподалеку от сентовского Исполкома. Пока войска размещались и устраивались, крестьянам было предложено собраться на митинг. В Сентово имелся огромный клуб, перестроенный из воинских конюшен, в котором в восемь часов вечера и начался объединенный митинг. Махно и Григорьев, живописно увешанные оружием, стояли на сцене и поочередно говорили пламенные речи, призывая селян присоединяться к ним, чтобы заодно с Деникиным громить коммунистов во имя всеобщего крестьянского счастья. Григорьев на сцене воспламенился, с его лица исчезла давешняя напряженность, которую он невольно демонстрировал в последние тревожные дни, к нему вернулась прежняя бесшабашность, задор и самолюбование. Он орал со сцены о своих победах, называл себя гениальным стратегом и обещал еще показать свое военное искусство на полях праведных сражений. В конце митинга, исчерпав свое красноречие и остановив поток похвальбы, Григорьев вдруг заметил, что клуб, где собрались митингующие, плохо оборудован, и торжественно заявил, что жертвует двадцать тысяч рублей на приведение клуба в порядок. В заключение было объявлено, что завтра на площади перед Исполкомом состоится крестьянская сходка, на которой все желающие могут записаться в атаманские отряды.

Ночью сели вечерять. Махно привел Зиньковского, Чубенко, Каретникова, Чалого, Траяна и Лепетченко; Григорьев был со своими штабными, я также пришел с Григорьевым. Махно, быстро отужинав, сослался на усталость и отправился спать, за ним последовали его приближенные, григорьевцы же остались и долго еще обнимались с огромными четвертными бутылями. Под утро повалились где попало спать…

Договорившись с Махно об объединении, Григорьев почему-то утратил присущую ему осторожность: то ли ощутил за спиною сильного покровителя, то ли решил, что двум смертям не бывать, а одной не миновать. В любом случае это позволило мне без труда осуществить указания Нестора Ивановича. Внутренних караулов в штабе не было, часовые находились на улице, поэтому я, никого не опасаясь, спокойно вынул из-под Григорьева его парабеллумы и заменил в них боевые патроны на холостые. Вдребезги пьяный атаман даже не шевельнулся, а я рассовал патроны по карманам и, исполненный злорадства и чувства мести, с легкою душою отправился отдыхать.

На следующий день после обеда к зданию Исполкома стали подтягиваться крестьяне. Я обратил внимание, что по селу там и сям дефилируют тачанки.

Григорьев после ночной пьянки выглядел помятым и несвежим, но вскоре привел себя в порядок, несколько раз по своему обыкновению погрузив морду в ведро с ледяной колодезной водою.

На площадь перед Исполкомом мы подошли почти одновременно с махновцами. Младшие командиры уже беседовали на площади с крестьянами.

Нестор Иванович шел рядом с начальником штаба Белашом, далее его сопровождали Чубенко, Лепетченко, Каретников и Чалый. В посольстве Григорьева было пятеро: я, командиры Казанок, Сапа и его личные телохранители Хмелевой и Чадин. Все были увешаны оружием; у Григорьева один парабеллум покоился в кобуре на поясе, второй был засунут за голенище сапога и привязан к ремню прочным кожаным шнурком.

Все зашли в здание Исполкома, Махно с Григорьевым уселись на разных концах длинного стола, остальные остались стоять, разместившись каждый поближе к своему командиру. Я стал аккурат посередке, и при этом Махно мельком настороженно взглянул на меня, а я едва заметно кивнул ему в ответ.

Махно и Григорьев начали с обсуждения стратегии совместных действий; инициативу держал в своих руках Махно, Григорьев же почти все его предложения критиковал и отвергал. Тогда Махно попытался выяснить, что Григорьев думает о дальнейших действиях и попросил его высказаться.