Милые мальчики - Герард Реве Страница 59

Когда мы добрались до верха, чердак был уже наполовину полон. Где-то неподалеку от центра зала оставался еще совершенно свободный столик, окруженный четырьмя металлическими стульями — я, словно в предчувствии обморока, поспешно устремился туда, и мы уселись вперемешку — а может, как раз наоборот: я — прямо напротив Фредди Л., так что между нами оказался круглый белый металлический стол; справа от меня — Тигр, а слева — старина Альберт. «Местечко занято. Присмотрите? Я тут свой бумажник положу». Я устроил на сиденьи своего стула изящную композицию из носового платка, расчески и когда-то кем-то подаренной мне прошлогодней синей кожаной записной книжки, и направился к буфету, откуда вернулся с литровой бутылью красного вина и четырьмя стаканами. Вроде бы все шло хорошо, и тем не менее что-то было не так — я это чувствовал, и лучше бы ничего не начинать, говорил мне голос — кстати, хоть и напомнивший о себе впервые за последние два года — в основном, даже почти всегда, оказывавшийся прав. Ведь я был счастлив с Тигром, я хотел лелеять его и оберегать, для него я пытался заработать как можно больше Денег, моя последняя — прошлогодняя — книга все еще хорошо расходилась и мы были обладателями дома в деревне, в Г., и вообще все было замечательно? (Хотя и дивились мои соотечественники, что этакий ящер, распахнув пасть, кощунствует и вещает о великом, и приписывали мне заявление о том, что Бог — осел [73]— причем правдой это было не больше, чем то, что ученому Дарвину удалось доказать их происхождение от обезьяны — хотя стоило только глянуть вокруг, чтобы убедиться, что именно так оно и есть.) Нет, на этот раз довольно, только не этот бред, Герард, подумай о матери.

Я вернулся к нашему столику и водрузил на него большую бутыль темного стекла, уже откупоренную и вновь нетуго заткнутую пробкой, и по-домашнему расторопно расставил стаканы. Фредди Л. глазел по сторонам и, похоже, изнывал от скуки. Возле установленного на краю сцены старого, выкрашенного в розовую, уже начавшую крупными кусками шелушиться краску фортепиано пристроилась чья-то богемная супруга в серьгах, и не то чтобы явно фальшивым, но пронзительным и неблагозвучным голосом завела под собственный аккомпанемент «Ты — мой идеал» — чересчур, на мой взгляд, подчеркнуто бросая кисти на клавиши и вжимая их в инструмент, словно он был органом из какого-нибудь фильма и ему надлежало гудеть вместе с ней — во всем этом, как бы то ни было, присутствовал некий элемент безумия, что было очевидно даже мне, ничего не смыслившему в музыке.

Выступление это началось вдруг, стихийно, ее совершенно никто об этом не просил — уж точно не этот ее заметно более молодой супруг, брат или любовник, угрюмо примостившийся на краешке стула у самой сцены и внимавший ей с видом человека, лишенного выбора — в действительности же ему явно ничего так не хотелось, как убраться отсюда подальше, но который — если не удастся надоить доказательств её интересного положения — возможно, позволит удержать себя музыкой, поддавшись чарующим тактам посвященной ему любовной песни, и ловушка вновь на какое-то время захлопнется.

У буфета теперь царила толкотня, официанты распаковывали большие текстильные коробки, в которых громоздились разложенные на картонных тарелках бутерброды с колбасой. Фредди почти одновременно со мной заметил, как раскрывали коробки и выгружали их содержимое. «Вы, наверно, не откажетесь от бутербродов?» — спросил он. Это были его первые слова с того момента, как мы вошли в здание. Его слова, незначительные, как незначительна может быть горсточка малосодержательных звукосочетаний, тронули меня, словно рассыпавшийся рядом со мной в воздухе непостижимо прекрасный фейерверк, и на долгие секунды исчезло все — вся скверна моей жизни — в фонтане светящегося, мерцающего бархатно-зеленого дыма. Вот мысли, что примиряют с действительностью. Фредди, опередив меня, уже поднялся с места. Горло мое не могло издать ни звука, а он, мой Фредди Л., был уже на пути у буфету. «Нет-нет, я все принесу, — упавшим голосом пробормотал было я, но все же встал и с отчаянной решимостью подался за ним, к буфету. — Можно мне с тобой?» Может быть — думал я, труся рядом с ним в рабском, страстном уповании некоего унижения — яви он мне подобную милость — может быть, мне ляпнуть какую-нибудь банальность, что-нибудь вульгарное, простецкое, из-за чего он навсегда отвернется от меня. Выдать что-нибудь тошнотворное, что ни в одни ворота бы не лезло — вот тут-то он меня и отошьет.

У буфета нам пришлось несколько минут подождать, чтобы нас обслужили, поскольку народу прибавилось. Некий голос гнусил, тявкал и ныл во мне и искушал меня — весьма навязчиво и весьма отчетливо. «Зануда», — почти вслух объявил он. Из-за небольшой давки Фредди вынужден был придвинуться ко мне так близко, что его левое юношеское бедро легонько, однако отчетливо и ощутимо, прижалось к моей правой ноге, отчего тепло его сквозь одежду передалось моему телу. Переменив позу, он не отклонился своим гибким телом — хотя, даже якобы неумышленно, вполне мог это сделать — и прочно и неподвижно застыл на месте, слегка расставив ноги, ни малейшим движением не давая мне понять, что прикосновение ему приятно. Он был не из тех, что готовы перепихнуться в уголку — нет, ведь он был юный король, он был принц. Он обменялся несколькими словами с женщинами за стойкой, и я уловил дрожание его голоса — начавшись у него в бедре, оно отозвалось выше и отдалось в костном мозгу моего скелета. «Четыре. На четыре персоны», — было все, что он произнес, лишь эти четыре ничего не значащие слова, но произнес он их так, как я еще ни разу ни от кого не слышал, и меня удивило, что окружающие не умолкли или хотя бы не понизили голоса. Подошла наша очередь, но тут кто-то влез перед нами, и его, конечно же, обслужили первым — и, глядя на ушко Фредди у моего лица, уголок его рта и полоску шеи над воротником, я пытался понять, как это возможно, что некто, чья очередь еще не подошла, тем не менее осмеливается опередить Фредди и — еще непонятнее — как можно уделять внимание такому типу, вместо того чтобы указать ему на его ошибку: семьюжды семь с тебя за заказ — как в лютом, долгом бичевании, седмижды семь ударов хлыста, рукой Фредди или у него на глазах — нет, как все же странно устроен мир.

В ожидании нашей очереди я глазел по сторонам и старался не думать о левом бедре Фредди, от прикосновения с которым — случайного ли, намеренного — как тут докажешь? — мое тело тлело на медленном, мучительном огне. Да: определенно было бы лучше, если бы я нашелся и сболтнул что-нибудь такое, что разом уничтожило бы мои шансы, и из-за чего Фредди с презрением навсегда отшатнулся бы от меня — но что? Например, я мог бы сказать, что здесь нет ни единого хорошенького мальчика, кроме него — это было бы, я полагаю, достаточно серьезно и достаточно мерзко — или просто задать вопрос ради вопроса: например, правда ли это, что старик Альберт — его постоянный друг? Вполне сошло бы, с точки зрения банальности формулировки, и должно было бы сработать — но я просто не мог заставить себя спросить нечто подобное.