Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп Страница 59

В том же году старший из сыновей, Антуан д’Обре, граф д’Оффемон, сеньор Вилларсо и Буа-Сен-Мартен, к великой радости отца стал советником Парламента. С тех пор Антуан полюбил чрезвычайно строгую одежду, демонстративно противопоставляя ее фривольному желтовато-зеленому шелковому платью, ниспадавшим юбкой невероятно широким штанам и серебристым кружевам, в которые наряжался его зять. При встречах с сестрой Антуан испытывал скованность, тем более мучительную, что он старался ее побороть. Мари-Мадлен не простила брату унизительную холодность, норовила сделать подножку и попрать обидчика, но боялась получить сдачи. К тому же она находила, что Антуан подурнел: льняные волосы превратились в паклю, а кожа на лице стала толстой, как у кабана, - таким, по крайней мере, она его видела, хотя для двадцати одного года он и впрямь выглядел слишком взрослым.

— Тебе не кажется, что мой брат Вилларсо - зануда?

Клеман де Бренвилье перестал насвистывать мелодию, которой обучал попугайчиков.

— Нет, мадам, скорее, он скучен, как аптекарский колпак.

Сад на улице Нёв-Сен-Поль сильно отличался от французского парка, раскинувшегося перед оффемонским замком в сухом геометрическим порядке, а также был полной противоположностью голландского сада и огорода в Пикпюсе, изобиловавших закутками и ароматами. Предназначался он, главным образом, для прогулок по тенистым, посыпанным песком аллеям, пересекавшимся под древесным пологом, ну а в центре этих перекрестков порой размещался небольшой бассейн. Лишь немного убранства и никаких цветов, но когда ветви вязов трепал ветер, они гудели, словно большие оргáны. Парк был обнесен стеной и оставался неухоженным по углам, где садовники лишь старательно вырывали сорняки.

Слегка опираясь о высокую трость, Мари-Мадлен проходила мимо одного из таких закутков, когда на нее поднял взгляд половший траву краснощекий парень:

— Цикута... Сколько ни вырывай, все равно вылезет...

Поначалу шокированная тем, что слуга посмел обратиться к

ней первым, она вскоре смягчилась при виде трепетавших на ветру крупных зонтичков.

— Клянусь Олимпом! Я готов повторить, что мадам де Бренвилье - самая грязная потаскуха во всей Франции!

— Клянусь своим жезлом! Я запихну это оскорбление обратно в вашу подлую вонючую глотку! Защищайтесь, сударь...

С гадючьим свистом из ножен вышел клинок, и Гектор де Туарсе набросился на противника, глубоко увязнув левой ногой в снегу. Над белой площадью Пале-Рояль все еще порхали снежинки, застилая низкое небо с носившимися вороньими стаями. Шлем Людовика XIII [110]покрывала подушечка из лебяжьего пуха, просыпавшегося на бронзовое плечо и римские доспехи синеватыми полосами, а под аркадами восточный ветер поднимал длинную прозрачную поземку. После недолгой защиты в третьей позиции господин де Сейян нанес столь мощный ответный удар, что серовато-белая бобровая шапка с пером скатилась с головы Гектора на снег.

К окнам уже сбежались привлеченные звоном рапир дамы. Блондинки в черных блондах припали к стеклам, нетерпеливые мушки цеплялись за черные веера, черные чепцы охватывала дрожь вожделения, трепетная черная гирлянда опоясывала периметр заснеженной площади, а тайная влага усиливала аромат померанцевого масла от перчаток и запах пота на коже. Гектор перешел в пятую позицию, но, зная о прославившем «Пятнистого кота» презренном ударе, Бальтазар де Сейян встал на колени и, наклонившись до самой земли, вонзил рапиру в живот Гектора, проткнув его насквозь. Тогда на супервесте [111], на украшенной галунами и бахромой портупее вспыхнуло пурпурное солнце, которое затем выросло и пролилось на снег подле уже закрывшего глаза Гектора. Внезапно он распахнул их.

— Какая досада, - сказал юноша. - Но, клянусь своим жезлом, сударь, вы по-прежнему лжец и негодяй...

С этими словами он умер. Ему было двадцать три года.

Мари-Мадлен слушала, не сводя глаз со своей вышитой бархатной туфельки.

— Из-за... меня? - наконец робко спросила она.

— Да, из-за вас.

Она встала и вышла. Из глаз брызнули слезы. Мари-Мадлен впервые оплакивала смерть человека и ощутила странное удовольствие, грустное дождливое наслаждение, словно ее омыли чистой водой, сняли неприятный жар. Пустынный лес, понарошку съеденная цикута, а затем - лицо в солнечных пятнах, жабье пение в раскрытом окне, утраченная молодость...

— Масетта, приготовь мне вина с корицей.

Знавшая средство от всех бед Масетта вскоре принесла на подносе дымящийся серебряный кувшинчик, большую миску из китайского фарфора и тарталетки. Недолго думая, Мари-Мадлен выпила и закусила. Всякий раз при встрече со смертью еда и напитки казались ей вкуснее, она еще острее ощущала радость жизни и понимала всю скоротечность этого счастья.

Анриетта д’Обре тоже по-своему задумалась о мимолетности земной жизни и вступила в Кармель Воплощения, основанный мадам Акари [112]и построенный в кастильском стиле в предместье Сен-Жак. Этот монастырь, где томилось множество знатных девушек, славился чрезвычайным аскетизмом, и, намереваясь остаться здесь навсегда, Анриетта чуть ли не ежедневно приходила сюда молиться. До пикпюсовского дома было слишком далеко, а бьеврский казался ей неприличным, но раз уж добродетельная девушка не должна жить одна (наглядное тому доказательство - предосудительная жизнь Мари-Мадлен), Анриетта поселилась пока у сестры. С постной экзальтированной миной Анриетта бродила по комнатам, пряча руки в рукавах и порой негромко, но язвительно всех поучая. Она сильно кашляла, и потому ей разрешили сосать китайский финик, заранее отпустив грех чревоугодия. Служанка Дидьера носила еду прямо в комнату, поскольку ни Клеман, ни его супруга поститься не желали. Мари-Мадлен неприятно было обнаружить в сестре свою подурневшую копию, увидеть собственное округлое лицо отекшим, а белоснежную кожу потускневшей. В конце концов, ей вздумалось посеять смуту - снова помучить сестру, как детстве.

— А ты не раскаешься, сестрица?.. Вдруг через сорок-пятьдесят лет затворницы обезумеют, как те луденские монахини [113], о которых судачит весь свет: задерут сутаны до пупка, высунут языки и ну извиваться?

— На все воля Божья, - благочестиво ответила Анриетта.

— И почему ты такая злая? - спросил Клеман после ухода свояченицы.

Мари-Мадлен рассмеялась. Пару дней спустя горничные в последний раз пришли одеть Анриетту, после чего карета увезла ее в предместье Сен-Жак. Сестра облачилась в большую сизую атласную робу, вышитую бисером и аквамаринами, составлявшими инициалы Иисуса и девы Марии.