Русская красавица. Напоследок - Ирина Потанина Страница 58

Первым об этом, как о моей болезни, заговорил тот самый приятель-консультант. Нет-нет, упаси боже, я не распространялся… Не хвастался победами и не жаловался на собственную невменяемость. Просто он хорошо знал сию отрасль и обо всем догадался сам. Идиотский, унизительный разговор, чуть не окончившийся ссорой. Полное мое физическое и морально истощение… В результате, я дал слово, что немедленно прекращаю все это и собираюсь выздороветь. Удивительно, но расставаться оказалось легко — по мне оказывается, изначально было видно, что все это не надолго, и никто не воспринял мое предложение свернуть отношения, как личную трагедию. В отличие от своих женщин, я переживал разрыв очень тяжело. По нескольку раз еще возвращался к каждой, принося извинения, меля идиотски-горячее «нам надо поговорить!»… Я прекрасно понимал, как жалко выгляжу и оттого мне становилось себя еще жальче. Я, как человек, увлекшийся сильными наркотиками и не воспринимающий уже обычный никотин, «подсел» на крепкие эмоции и ощущал жизнь безрадостной в их отсутствие. А эмоции — штука сиюсекундная. За две неделю отношения с обеими моими подругами-любовницами тоже слегка притупились… И даже все эти разрывы-соединения, устраиваемые мною не надолго обострили ситуацию… Я был действительно беспросветно болен. Окончательно понял это, услышав свои слова как бы со стороны. Спустя две недели моего сумасшествия, я пришел к тому самому товарищу-консультанту. Сияя, как начищенные ботинки круглого идиота, я торжественно заявил: «Все! Поздравь, я справился. Отныне остался только с одной любовницей, окончательно прекратив этот разброд и шатанье!» «С которой?» — без особого энтузиазма поинтересовался виновник моего помешательства. Я приходил с подобным известием не в первый раз, поэтому его скептиз можно было понять. «С которой?» — без тени самоиронии переспросил я и честно ответил: «Ты о ней не знаешь, это из новых писем…» И вот тут, услышав эти свои слова и осознав их, я понял что все — караул… И запретил себе с кем-либо видеться. Совсем. Полегчало довольно быстро. Вчерашние деяния представлялись мне полным маразмом съехавшего с катушек стареющего ловеласа. Было и смешно, и стыдно, и… Да вот, пожалуй, прежде всего, стыдно. Я не мог так дальше жить. Все-таки я не был законченным негодяем. Признаться оказалось легко. Выяснилось, жена давно понимала, что твориться и терпеливо ждала, когда я не выдержу и откроюсь. Фактам она не удивилась, от подробностей попросила избавить. Еще несколько дней мы попытались жить так, будто ничего не было. Потом напряжение достигло апогеи. Между нами буквально звенел воздух. Она не могла заглушит в себе обиду, я — ощущение, что не имею права больше здесь жить. Разъехались. Разводимся. Сын уже взрослый, собаки — со мной… Вот так вот все глупо получилось… Главное — я не могу один, мне паршиво…»

Слушаю Алинку очень внимательно. Она — не актриса. Она не умеет передавать интонации и характерные словечки персонажа. Но почему-то ее рассказ от этого только выигрывает. Одновременно из гримасок и многозначительных пауз рассказчицы, я вижу Алинкины собственные оценки, и, при этом, хорошо представляя нашего Марика, знаю в каком месте его рассказа, какой тяжести раздавался вздох. Это как бы развивающее слушанье — достраивать картинку не по воле рассказчика, а исходя из собственного воображения.

— Ну, тут мне как-то совсем его жалко сделалось. А пожалеть — понимаю — значит унизить и смертельно обидеть. В общем, делаю тогда эдакую хитрую физиономию, подкалываю: «Да вы, оказывается, большой ловелас! К тому же — кокет. «Не могу один!» Вы же не один. Я же своими глазами десять минут назад видела… И вот тут он сразил меня наповал. «Да, — вздохнул, — Видела Это была моя жена. Извини, я вас не представил, не та ситуация. Вот такой сюр. Жить вместе не можем, но каждая встреча — по делам, разумеется, договариваемся говорить о делах! — оканчивается таким вот патологическим для людей с пятнадцатилетним стажем совместной жизни образом. Ох, до чего же все дурно и маразматично! Как я устал. Как хочу вернуться и забыть все, как дурной сон… Ан-нет. Есть вещи, которые, как ни крути, и мы не забудем, и нам не забудут. Тоооска!»

Вот такой он, наш невообразимо странный режиссер.

Лично мне эта история отчего-то показалась до крайности драматичной. Периодически даже посещаю мысли написать пьесу по мотивам и предложить к постановке. Но нет. Я-то тут при чем? Рано или поздно — я уверена — Марик напишет ее сам.

— София, пора! — приоткрывая дверь, Алинка отчаянно машет руками.

Так, это уже серьезно. Она-то зря панику поднимать не будет. Неужели так быстро промчалось время?

Наскоро одеваю уши и в припрыжку, метусь к сцене, весело повизгивая на ходу. И не надо ехидничать — вхождение в образ, дело святое. Скажите спасибо, что я не веду себя так в такси или на улицах!

* * *

«Давайте негромко,/Давайте в полголоса, /Давайте простимся светло!» — позаимствованная из классики финальная песня нашего спектакля отзвучала. Детишки с открытыми ртами и светящимися глазами остались в зале, а мы — побежали.

Скорее! Не смывая грим и толком не переодеваясь, хватаем в руки сумки, накидываем на плечи верхнюю одежду, выскакиваем с черного хода на улицу.

«Неделя, другая, /И мы успокоимся! /Что было, то было — прошло…» — у очарованных зрителёнышей — действительно очарованных, на этот раз зал попался удивительно открытый, очень сопереживающий — все еще крутится в головах этот прощальный мотив, а мы уже вскакиваем в кашляющий автобус и трогаемся в путь. Сегодня предстоит еще одна шабашка, и наш долг не заставить детишек соседнего городка долго ждать праздника. Рассаживаемся по местам, начинаем приводить себя в порядок, параллельно, замерзая, как цуцики.

Вообще, раз на раз не приходится. Транспорт бывает самый разный, и это еще хорошо, что данный автобус — просто холодный. Бывают и такие, которые, мало того, что холодные, так еще и совсем поломанные и потому ковыляют со скоростью 40 км в час. А бывает и совсем наоборот. В результате, иногда разъезжаем в фирменных двухъярусных автобусах с тонированными стеклами и биотуалетами на борту, а иногда — в старых советских колымгах. Причем, от места назначения это совсем не зависит.

Вон на солидную елку в мэрию одного околомосковсокго городка — так своим ходом добирались. Вернее, Мариквсоким — он обеспечивал какую-то муршрутку, причем за свои кровные деньги. Это при том, что какой-то задрипанный страшно удаленный колхоз на прошлой неделе прислал за нами отличный навороченный Форд. Чем объяснять такие контрасты — не известно. Оговаривать с приглашающими не только наличие транспорта, но и его качество, Марик категорически отказывается. И правильно — что еще за пижонство! Мы же не на туристическую прогулку едем.

Если честно, то Марик наш — очень молодец. Театр хоть и числится подразделением государственного дворца пионеров, на самом деле существует независимо. Потому и живет до сих пор. Правда, потому и с такими сложностями.

История такова: когда-то Марик собрал труппу, наладил контакты с заказчиками, выбил разрешения на репетиции в одном ВУЗе и официальную крышу в виде Дворца Творчества Юных. Увы, дворцовская сцена давно уже была оккупирована другими коллективами, потому претендовать на нее не получалось. Марик организовал все как нужно, и давай устраивать увеселительные мероприятия с выездом на место. Большой спектакль, пышный утренник с конкурсами, краткие миниатюры в промежутках между презентациями — все это и для детей, и для взрослых… Всего пять лет назад эти дела пользовались огромным спросом. Труппа очень крепко стояла на ногах. А потом в моду вошли серьезные и дорогие шоу-программы, с видеоэкранами, искусственным снегом, навороченной светоживеписью. Мариковской труппе все это было не потянуть, заказчикам — не оплатить, а приглашать нечто не ультрамодное никому не хотелось. В результате люди сами себя осталвляи без праздника, а нас — без работы. Думаю, нынешний упадок нашего театра не стоит и описывать — вы все это и так видите, да?