Незамужняя жена - Нина Соломон Страница 58

Дверь старой квартиры Лэза была не заперта. Войдя, Грейс увидела, что вся квартира завалена кусками пластика и покрыта слоем тонкой белой пыли. У окна, под куском пластика, стояла орхидея. Грейс подошла, чтобы открыть растение, которое издали казалось слишком совершенным для окружавшей его реальности. Белой пыли на листьях не было, и земля странным образом была влажной.

Если Лэз и приходил сюда, то не оставил никаких следов. Они с Лэзом, как магнитные игрушки, поменялись полюсами. Казалось, они могут только отталкивать друг друга. Снег кружился во дворе за окном, и Грейс представился вихрь белых визитных карточек, слетающих на землю.

Домой она не спешила, зная, что Гриффина все равно нет в городе. Здесь, в этой пустующей квартире, где никто не позволил бы ей остаться, спроси она разрешения, Грейс чувствовала себя в безопасности. Не снимая пальто, она легла на затянутую пластиком кушетку. Веки ее отяжелели. Что такого было в этой квартире, что всегда навевало на нее сон? — подумала Грейс; это была ее последняя мысль перед тем, как погрузиться в дремоту. Утром она проснулась от звука шагов входивших в квартиру асбестоукладчиков. Она поспешно ушла, прихватив орхидею; ее волосы и одежда были теперь покрыты белой пылью.

Гриффин должен был вернуться этим вечером. В девять от него все еще не было ни весточки. Грейс решила лечь спать. Вечер она провела, складывая вещи — свой чемодан и рюкзак для Лэза. Чтобы воспроизвести подобие целой жизни, ей требовалось прежде всего несколько тщательно отобранных вещей. Сейчас Грейс делала все по науке. Черные атласные брюки — подарок матери, — сложенные, заняли не больше места, чем один из носовых платков Лэза. Если бы она укладывалась для поездки в Чикаго в соответствии с принципами своей матери, ей хватило бы мешка размером не более конверта. Она могла бы отправить свою одежду в Чикаго по почте.

Она достала из кладовки маленький походный рюкзачок и сложила туда одежду Лэза, ботинки, теплый свитер, а также несколько вещей-талисманов, такие как его очки и золотые карманные часы его отца. Спектакль разыгрывался для Хлои: если она зайдет в гостиницу, в комнате повсюду будут следы присутствия Лэза, но в не меньшей степени Грейс собирала вещи для сохранения собственного душевного спокойствия.

Она открыла верхний ящик платяного шкафа Лэза. Там хранились ремни, которые Лэз всякий раз привозил из путешествий: белый ремень с синей вышивкой из Марокко, ковбойский ремень из Дуранго, ремень из верблюжьей шерсти — из Египта. Грейс могла бы составить карту мира, разложив ремни по меридианам. Рядом с паспортом Лэза она положила ключ от его старой квартиры. У нее не было больше надобности ходить туда. Сделав это, Грейс закрыла ящик.

Родители позвонили ей позже вечером, в унисон пожелав благополучного перелета и счастливого дня рождения. «Позвони, как только сядете. Повтори — какой номер рейса? Знаешь, в Чикаго стоят необычные холода. Может, тебе лучше поехать весной?»

Когда около полуночи Грейс услышала, как входная дверь наконец открывается, она осталась в постели, притворяясь усталой. Она не могла видеть, как уходит еще один, пусть даже почти чужой человек. Из комнаты Гриффина послышалась музыка. Грейс узнала мелодию и голос Эми Манн: «Нет одиночества хуже, чем когда ты одна. Но вдвоем бывает ничуть не лучше. О, как тяжко быть одинокой вдвоем…» Лэз тоже слушал эту песню, иногда по многу раз подряд.

Она уставилась в потолок и стала думать о фрагменте сна, который приснился ей в квартире Лэза, когда она заходила туда после Дня Благодарения. Лэз прошел сквозь паутину, и ни одна паутинка не прилипла к нему. Грейс задумалась: почему ей не пришло в голову самой пройти через ту дверь?

На следующее утро она выехала в аэропорт на два часа раньше, задолго до того, как должен был проснуться Гриффин.

Грейс села в плюшевое кресло первого класса. Соседнее сиденье было откинуто, ремень пристегнут — так, будто там действительно кто-то сидел. Грейс сложила кресло и открыла свою книгу.

Она вспомнила о первом самостоятельном полете. Ей было одиннадцать, и она летела на Рождество в Айову, где жил отец Хлои, чтобы навестить подругу. Родители Грейс отвезли ее в аэропорт, но при входе на терминал Грейс запаниковала и отказалась садиться в самолет. Отец дал ей полтаблетки транквилизатора, которые носил в нагрудном кармане. Пятнадцать минут спустя она уже сидела, аккуратно пристегнутая к оранжевому креслу самолета, присутствуя при происходящем вокруг нее еще в меньшей степени, чем сейчас присутствовал Лэз.

Через сорок минут после взлета Грейс почувствовала растущее беспокойство. Впервые со времени ухода Лэза она покинула пределы своей зоны комфортности. Жизнь в огромном городе с недавних пор стала казаться Грейс почти такой же провинциальной, как жизнь в маленьком городке. В прошедшие шесть недель эта жизнь протекала в очень строго очерченных границах — в пределах двадцати кварталов Верхнего Вест-сайда. Но теперь Грейс разыгрывала «свою роль». Внезапно, после стольких недель лицедейства, она словно позабыла слова. Во рту у нее пересохло. Она попросила стакан воды.

Грейс развернула купленный накануне моток шерстяной сиреневой пряжи — спасательный трос, связывавший ее со знакомой почвой. Она принялась вязать, и чувство страха начало понемногу уменьшаться, пока постепенно не стало таким же незаметным, как скользящие в синем небе пряди перистых облаков. Она словно проглотила таблетку или приняла мышечный релаксант, действующий успокаивающе в периоды турбулентности. Создавая нечто новое, ее пальцы убеждали ее в том, что она может держаться.

Начал вырисовываться узор, и стало ясно, что ее замысел потребует больше мотков, чем те семь, которые она взяла с собой. Пряжа была такой тонкой, что на пять дюймов плетения уходило почти полмотка. Грейс уговаривала себя образумиться, но чем больше старалась она снизить темпы, тем меньше ей это удавалось. И часа полета не минуло, а мешок почти опустел. Оставался всего один моток.

Стюардесса восторженно заквохтала над работой Грейс, провозя мимо нее тележку с напитками. Грейс показалось, что она может различить последнюю петлю, невесомо соскальзывающую с обеденного столика.

Она отложила вязание и прижалась лбом к иллюминатору, вглядываясь в горизонт. Какой-то образ подобно грозовой туче затмил ее сознание. Она увидела себя с Лэзом, стоящим на лыжах на склоне горы, в их первый Валентинов день. С обзорной точки, расположенной на высоте тридцати тысяч футов, она рассмотрела лицо Лэза, берущего ее за руку и уводящего к подъемнику. «Ты слишком чувствительная, — говорил он ей. — Кто и когда по-настоящему хотел детей? Это же такая обуза». Он сделал ей предложение ближе к вечеру того же дня, перед последним спуском. Подъемник поплыл вверх, и с губ Лэза сорвались слова: «Выходи за меня». Она вспомнила, как после возвращения в город он не звонил три дня.

Несмотря на все предупреждения и предостережения, касавшиеся погоды, родители Грейс никогда не давали дочери советов, оберегающих от ложных шагов и выгребных ям реальной жизни. Они выискивали в небесах силы природы и не понимали того, что у людей и у неудачных браков есть свои области высокого давления. Они ошибочно думали, что Лэз поднимет уровень их дочери, но смешивали образ его ухаживаний и среду, в которой он вращался, с его человеческими достоинствами. Они не могли предвидеть, что Лэз поднимет Грейс только до положения незамужней жены.