Мистер Вертиго - Пол Остер Страница 58

Второй раз он зашел ко мне только в начале следующего сезона. Был апрель 1940 года, в Европе шла полным ходом война, а Дин вернулся в Чикаго еще раз попытать счастья. Когда я поднял газету и прочел про его новый контракт со «Щенками», я едва не поперхнулся бутербродом с салями. Кому он морочит голову? «Старый козел, оно, конечно, не молодой бычок», — сказал он, но Боже ты мой, он же и в самом деле любил бейсбол, как же он может опять соваться. Ладно, болван ты этакий, сказал я себе, твое дело. Хочешь срамиться перед всем белым светом, срамись, но на мое сочувствие более не рассчитывай.

В один прекрасный вечер Дин показался в клубе, веселый и беззаботный, и обрадовался мне так, будто нашел брата, которого проискал лет сто. Дин никогда не пил много, и вовсе не хмель был причиной тому, как он при виде меня просиял, а потом минут пять любезничал. Возможно, ему опять показалось, будто я его старый знакомый, возможно, он считал меня важной персоной, — не знаю, но так или иначе Дин обрадовался мне от души. Мог ли я перед ним не растаять? Я сделал все от меня зависевшее, чтобы не брать его близко к сердцу, но он так по-дружески ко мне отнесся, что я не устоял. В конце концов, он все равно был великий, он был Летучий Дин, мое альтер эго, мой брат по духу, которого так же, как и меня, тьма застигла врасплох, и когда он так взял и раскрылся, в моих чувствах опять произошел кавардак.

Не скажу, что он стал у меня постоянным гостем, однако все шесть недель подряд он являлся достаточно часто, чтобы перестать считаться просто случайным знакомым. Несколько раз он приходил один, и я подсаживался к нему за стол, и мы болтали, пока он заглатывал ужин (и куда ни попадя лил «Лен и Перринз. Для бифштексов»). Болтали мы о бейсболе, а еще чаще о лошадях, и я пару раз подсказал ему, на кого поставить, и с тех пор он ко мне прислушивался. Мне сказать бы тогда ему прямо, что я думаю про его новый контракт, но я не сказал ни слова, даже когда сезон начался и каждое появление Дина на поле стало выглядеть как оскорбление. Но я уже слишком к нему привязался, а он так, изо всех сил, старался держать марку, что я не решился.

Через пару месяцев жена Дина Пэт уговорила его перейти в младшую лигу, спокойно отрабатывать другую подачу. Смысл затеи заключался в том, что вдали от шума Дин будто бы восстановится быстрее — идиотская бредовая затея, которая лишь поддержала в нем бессмысленную надежду. Тогда я наконец не выдержал и подал голос, но высказать все до конца кишка оказалась тонка.

— Может, пора, Дин, — сказал я. — Может, пора паковать вещички и возвращаться на ферму.

— Ага, — сказал он и взглянул на меня так беспомощно, что беспомощней не придумать. — Наверно, ты прав. Беда в том, что кроме как играть в бейсбол я ничего не умею. Стоит мне отсюда уехать, и я дерьмо, Уолт. Я, может, и погорбатился бы, да вот где?

Очень даже много «где», подумал я про себя, но вслух ничего не сказал, а через несколько дней он уехал в Талсу. В жизни не видел, чтобы кто-нибудь из великих падал так низко. Все то долгое, тоскливое лето Дин играл с техасскими командами, объезжая пыльные стадионы, проходя тот самый круг, который десять лет назад он разорвал молниеносным броском. Теперь же он был здесь в самый раз, и вся эта техасская шушера гасила его мячи только так. Новая подача была или старая, приговор оставался в силе, а Дин упорствовал, клял невезуху и не сдавался. Он влезал под душ, переодевался, покидал раздевалку, шел в гостиницу, брал пачку заявок и начинал обзванивать букмекеров. В то лето я сам ставил за него много раз, а когда он звонил, то говорил со мной не только по делу, и мы трепались минут по пять или десять, рассказывали друг дружке свои новости. Я поверить не мог, как спокойно относится он к своему позору. Парень стал всеобщим посмешищем, а шутил и смеялся, как прежде, и всегда пребывал в отличном настроении. Какой смысл был что-то ему объяснять? Я считал, что теперь его уход — вопрос времени, а до поры держал при себе свои мысли и подыгрывал Дину. Рано или поздно в голове у него прояснится, и он сам все поймет.

В сентябре «Щенки» снова его пригласили. Хотели посмотреть, оправдает ли себя техасский эксперимент, и в том сезоне Дин сыграл пусть не блестяще, но и не то чтобы из рук вон. Самым подходящим определением для его игры тогда было слово «посредственно»: один-два выхода почти удачных, один-два провальных, но как раз тогда и открылась последняя глава этой печальной истории. Опережая события, тренер «Щенков», по какой-то странной, вывернутой наизнанку логике, решил, будто Дин теперь возвращается в форму, и заключил с ним еще один контракт, на следующий сезон. Я узнал об этом только после того, как Дин на зиму уехал из города, и внутри у меня все сжалось и похолодело. Так я и прожил несколько месяцев, будто со студнем в желудке. Я боялся, злился, страдал, но когда подступила весна, я уже знал, что делать. Как мне тогда казалось, выбора не было. Судьба избрала меня орудием, и я должен был во что бы то ни стало спасти Дина. Если он сам не способен, я ему помогу.

Даже сейчас я не в состоянии объяснить, каким образом в моей голове могла появиться настолько жестокая, настолько вымороченная мысль. Ведь я действительно счел своим долгом убедить Дина, что ему больше незачем жить. Высказанная прямо и без прикрас, мысль эта отдает сумасшествием, но именно так я и вознамерился его спасать: уговорить согласиться на собственное убийство. Даже если оставить в стороне остальное, одного этого достаточно, чтобы понять, как я изменился после смерти мастера и как тяжко была больна моя душа. Я прицепился к Дину, потому что он напоминал мне меня, и пока карьера его шла вверх, успех его воскрешал во мне память о собственной славе. Возможно, окажись он родом не из Сент-Луиса, все было бы иначе. Возможно, все было бы иначе, будь у него другое прозвище. Не знаю. Ничего не знаю, знаю лишь, что однажды наступил момент, когда я перестал различать, где заканчиваюсь я и начинается он. Победы его стали моими победами, а потом, когда счастье окончательно от него отвернулось и все пошло прахом, его позор стал моим позором. Я не смог пройти через это еще раз и постепенно сам утратил контроль и стал зависеть от обстоятельств. Дину больше незачем было жить, он умрет ради собственного же блага, а я тот человек, который подскажет ему верное решение. Не только ради него, но и ради себя. Оружие у меня было, доводы были, а еще у меня была сила безумия. Я уничтожу Летучего Дина и таким образом уничтожу себя.

Десятого апреля «Щенки» вернулись в Чикаго на открытие чемпионата. В тот же день я разыскал Дина по телефону и попросил срочно заехать, будто для важного дела. Он принялся было расспрашивать, но я сказал, что это не телефонный разговор. Если тебя интересует предложение, которое, может быть, изменит всю твою жизнь, сказал я, ты найдешь время. До обеда он занят был под завязку, и потому мы условились встретиться на другой день в одиннадцать часов утра. Опоздал Дин всего на пятнадцать минут, войдя расхлябанной своей походкой и гоняя во рту зубочистку. Он был в синем шерстяном костюме, в светлой ковбойской шляпе, за те шесть недель, которые мы не виделись, проведенные им среди кактусов, посвежевший и прибавивший в весе. Он вошел, как всегда улыбаясь, и первые две минуты болтал про мой клуб, днем пустой и для него непривычный.