Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер Страница 58

Дорогой Франклин,

Итак, теперь ты знаешь.

Бросаясь к Кевину, я еще отчаянно надеялась, что с ним все в порядке... Незаметно было никаких повреждений, пока я не перевернула его и не увидела руку, на которую он упал. Должно быть, он ударился предплечьем о край стола, как в тот первый раз, когда ты пошутил, что наш сын научился летать. Искривленная рука кровоточила, а из вздутия между кистью и локтем торчало что-то белое. Меня затошнило. «Прости, прости, мне так жаль!» — прошептала я. Однако, как ни ослабляло меня раскаяние, я все еще была возбуждена поступком, вероятно предопределившим мое самодовольное непонимание четверга. Я испытывала ужас, но в самом его центре царствовало блаженство. Отшвырнув нашего маленького мальчика плевать-куда-лишь-бы-подальше, я, как Виолетта, беззаботно поддалась желанию избавиться от вечного, мучительного зуда.

Прежде чем ты проклянешь меня, умоляю, просто пойми, как усердно я старалась быть хорошей матерью. Но видимо, между хорошей матерью и старанием быть хорошей матерью лежит та же пропасть, что между искренним и натужным весельем. Не доверяя ни одному своему порыву с того момента, как Кевина положили на мою грудь, я установила распорядок: обнимать моего маленького мальчика в среднем три раза в день. Я восхищалась чем-то, что он сделал или сказал, не меньше двух раз в день и приговаривала: «Я люблю тебя, парень» или «Ты знаешь, что твой папочка и я очень тебя любим» — с пред сказуемым единообразием литургического Символа Веры. Однако большинство слишком строго выверенных обетов становятся неискренними. Более того, шесть лет я непрерывно предваряла каждую свою фразу пятисекундной паузой, как в радиопередачах «Звоните — отвечаем», дабы не выпустить в эфир ничего непристойного, оскорбительного или противоречащего политике компании. Настороженность собрала свою дань; сделала меня холодной и неуклюжей.

Поднимая тело Кевина, я впервые почувствовала себя грациозной, ибо наконец-то непредумышленно мои чувства слились с моими действиями. Не очень красивое признание, но и домашнее насилие может принести пользу. Оно так примитивно и необузданно, что срывает тонкую пелену цивилизованности, управляющую нашей жизнью. Жалкий заменитель для страсти, которую мы, может, хотели бы восхвалять, но у истинной любви больше общего с ненавистью и яростью, чем с добротой и вежливостью. Две секунды я чувствовала себя целостной настоящей матерью Кевина Качадуряна. Я чувствовала близость к нему. Я чувствовала себя самой собой — моим истинным полным «я», — и я чувствовала, что мы наконец общаемся.

Смахнув прядь волос с его влажного лба, я увидела его прищуренные глаза, скривившиеся в полуулыбке губы. Он не заплакал даже, когда я подсунула под его руку утреннюю «Нью-йорк таймс». Я до сих пор помню заголовок у его локтя: «Москву тревожит расширение автономии стран Балтии». Я помогла Кевину подняться, спросила, болит ли что-нибудь еще, и он отрицательно покачал головой. Я стала ощупывать его, встряхнула; он мог идти. Мы вместе доковыляли до телефона. Может ть, он кривился от боли, когда я не смотрела; Кевин не стал страдать на виду, как не желал на виду учиться считать.

Наш педиатр доктор Голдблат принял нас в крошечном, уют- м кабинете отделения скорой помощи больницы Найака. Я не сомневалась: все сразу поймут, что я наделала. Объявление «Горячая линия шерифа Нью-Йорка для жертв насилия» рядом с регистрационным окошком, казалось, повесили специально для моего сына. Я говорила слишком много и сказала слишком мало;

пробормотала медсестре о том, что случилось, но не как случилось, Тем временем неестественное самообладание Кевина мутировало в солдафонское позерство; он стоял прямо, высоко подняв голову и повернув ее под прямым углом. Маршируя через вестибюль, ответственно поддерживая пострадавшую конечность тол стой газетой, он позволил доктору Голдблату взять себя за плечо, но стряхнул мою руку, а в дверях кабинета хирурга-ортопеда бросил через плечо:

— Я справлюсь сам.

— Разве ты не хочешь, чтобы я была рядом, когда заболит?

—Подожди снаружи, — скомандовал он, стиснув зубы единственный намек на то, что ему уже больно.

— Ева, у вас смелый маленький мужчина, — сказал доктор Г олдблат. — Похоже, вы получили приказ.

И, к моему ужасу, он закрыл дверь.

Я хотела, я действительно хотела быть там ради Кевина Я отчаянно хотела убедить его, что я мать, которой можно доверять, а не монстр, неожиданно швырнувший его через комнату, как мстительный призрак из «Полтергейста». И да, и боялась, что Кевин расскажет хирургу или Бенджамину Голдблату, что я сделала. Это карается законом. Меня могли арестовать; мое преступление могли расписать на первой странице «Роклэнд каунти таймс» в колонке происшествий. Я могла воплотить в жизнь собственную безвкусную шутку: мол, я обрадовалась бы, если бы Кевина у меня забрали. Как минимум меня подвергли бы унизительным ежемесячным визитам социального работника, проверяющего, не появились ли у моего сына новые ушибы. Но, даже признавая заслуженность наказания, я предпочитала публичной порке медленное горение на личном костре.

Итак, слепо глядя на стеклянную витрину с благодарностями пациентов среднему медперсоналу, я лихорадочно придумывала оправдания. «О, доктор, вы же знаете склонность мальчиков к преувеличениям. Швырнула его? Он сломя голову бежал по коридору, и я, выходя из спальни, случайно врезалась в него... А потом, ах, конечно, он упал и сильно ударился о... о торшер!..» От всех этих нелепых отговорок меня подташнивало.

Я долго томилась в собственном соку на жестком металлическом стуле в приемной. Наконец медсестра сообщила, что нашему сыну сделали операцию по «очищению обломков костей». Я предпочла не уточнять и

оставаться в счастливом не ведении.