Жизнь и искушения отца Мюзика - Алан Ислер Страница 57

— Самая хорошая новость — это вид, открывающийся из тюрьмы, — сообщил Тумбли по телефону из Санкт-Петербурга, оплата разговора — за мой счет. Он уже в который раз опустился до этой низости. — Ты знал, Эдмон, что Kresti по-русски означает «кресты»? Может, это объясняется формой здания? Оно в форме креста? Но вот ирония: напротив, на той стороне Невы находится превосходный Смольный монастырь. Если Попеску придвинет свою койку к узкой щели окна и встанет на цыпочки, он вполне сможет увидеть его. Черт возьми, это сногсшибательный кафедральный собор, Эдмон! Эти четыре устремленных вверх купола! И золоченые шары, венчающие их! Класс! Если бы я был твоим другом Попеску, то проводил бы все время, выглядывая из окна. Я так и сказал этому адвокату, который сопровождал меня в тюрьму: «На этой стороне реки лучше бы держать добровольных узников, а подневольных отправлять на тот берег». Я вспомнил «Монахини не волнуются», Эдмон, кажется, это Вордсворт? Так или иначе, этот адвокат сказал мне, что большинство «монахинь» — это разведенные женщины, и не только в Смольном! Таково, видно, русское православие.

Тюрьма Кресты, как я понял из описания Тумбли, пропитанного откровенным Schadenfreude [194], это нечто вроде ада, гораздо более страшного и безнадежного, чем все, что придумал Данте, — вероятно, потому, что он реален, осязаем и зрим, не метафора и не символ чего-то, не воображаемое место, где поэт мог сполна расплатиться по старым счетам со своими врагами, назначив каждому место мучений. Камера в Крестах не больше шестнадцати квадратных метров — в ней сорок обитателей и несчетное число тараканов. Заключенные должны спать посменно, так как на всех не хватает коек. Содомия здесь дело обычное, хоть и запрещенное, вопли по ночам могут исходить как от сумасшедшего, так и от жертвы изнасилования. И такое зловоние, что способно вызвать тошноту у человека с самым крепким желудком. В разные дни за тюремными стенами стоят группки женщин: это жены, матери, сестры, подружки, проводящие бесконечные часы в надежде хоть на мгновение увидеть дорогого человека, его лицо в окне.

Конечно, положение Аристида не такое отчаянное, как у обычного заключенного. Он, конечно, не обычный арестант — пока нет. Он лишь задержан, а не арестован: жизненно важное, а не только семантическое, различие. Ведь его дело еще не рассматривалось в суде. И тем, что застрял в Крестах, он, вне всяких сомнений, обязан прискорбной бюрократической путанице и интригам политических врагов Дмитрия Кривчуна. Фактически адвокаты Попеску заняты лишь тем, чтобы помочь ему получить денежный перевод, желательно еще до судебного разбирательства, и перебраться в более здоровое помещение.

— С богатыми все иначе, чем с остальными, Эдмон, — сказал Тумбли с такой яростью и фанатичной убежденностью, будто его посетило откровение.

У Аристида своя камера, четыре метра на четыре, и его сын получил позволение присовокупить к прогнувшейся тюремной койке военного образца новый матрац и чистое постельное белье. Аристиду в его камеру три раза в день доставляют еду из «Мулен Руж», дорогущего новомодного петербургского ресторана. Не считая койки, камера может похвастать маленьким столиком, колченогим табуретом и ведром для нечистот, кроме того, в углу на полке топорной работы стоит бадья для питьевой воды и помятая ржавая жестяная кружка. На потолке все время горит тусклая лампочка, забранная решеткой. Каждое утро один из заслуживших доверие арестантов заходит в камеру и опорожняет ведро. Власти задарили Аристида и другими милостями — например, у него есть две книги: одна из них — «Холодный дом» [195]на испанском языке, другая — путеводитель по Парижу на русском. И к нему допускают посетителей: его адвокатов, сына и вот теперь — «духовного пастыря». Его запирают в камере и разрешают покидать ее только на сорок минут в день, выводя на прогулку: он в одиночестве ходит по узкому кругу в одном из дворов, замирая от страха при виде рычащих, рвущихся с цепи собак, в то время как их остроумные хозяева делают вид, что не могут с ними справиться. Правда, в его камере, как и во всех других, полно тараканов, а зловоние такое, что у любого посетителя делается бледный вид.

— Но в сравнении с другими, — радостно сообщил Тумбли, — этот парень живет просто в роскошных апартаментах. Серьезно.

Аристид утратил прежние самоуверенность и элегантность. За два месяца его тюремного заключения — два месяца в этом чудовищном месте! — он, говоря подлыми словами Тумбли, «совсем опустился». Его когда-то изящная одежда теперь висит на усохшем теле. Он постарел, вернее, возраст вдруг догнал его. Он нечесан, у него черные изломанные ногти, кожа жирная и липко-желтоватая, сквозь ее поры сочится страх. Его глаза постоянно мечутся, как будто опасность может появиться в любой момент и с любой стороны.

Когда Тумбли впустили в камеру, Аристид не поднялся, чтобы приветствовать его. Он остался сидеть по-турецки на полу напротив двери, опираясь спиной о стену.

— Ты пришел спасти меня, Фред? — тихо засмеялся он. Его взгляд тревожно бродил по камере.

— Я пришел, чтобы молиться с тобой, — с обычной напыщенностью ответил Тумбли. Он подошел к Аристиду и встал перед ним на колени. — Давай! — приказал он.

Он схватил Аристида за локоть и помог ему встать на колени. Аристид взял в руки крест, который свисал с шеи Тумбли, и погладил его, словно это была лампа Аладдина. Он нервно огляделся вокруг и прошептал:

— У тебя есть для меня новости?

— Новости? Я принес тебе поклоны от твоей невестки с улицы Фобур-Сент-Оноре и от твоего сына Габриэля из гостиницы «Астория».

— Пожалуйста, прошу тебя, не шути со мной, Фред. Когда мы были молодыми, то не очень любили друг друга, это так, но, надеюсь, все забыто. Я сейчас в отчаянном положении. Ты не можешь даже представить себе, что значит сидеть здесь взаперти, не знаешь, что мне приходится выносить. Ты видел скульптуру на той стороне реки? Взгляни на нее. Она поможет тебе понять. Так что, прошу тебя, скажи мне, какие новости из Парижа. Правительство уже подключилось? Консул здесь? Эти русские адвокаты, которых мне предложили, хуже, чем бесполезны. Они, наверное, работают на моих врагов. Они давно должны были вытащить меня отсюда. Потрогай мои щеки — смотри, они мокрые от слез, ты видишь? Только потрогай. А что делает все это время мой сын? Он забыл про меня? Он не был здесь два дня, целых два дня! Ради Христа, Фред, перестань тянуть время, какие новости ты привез?

Его голос от шепота поднялся до сдавленного крика. Вдруг металлическая оконная решетка на двери камеры с грохотом отворилась, и в ней появилось лицо охранника, молодое лицо, залитое румянцем юности, лицо, еще не знавшее бритвы. Парень грозно взглянул на них: у него были «восхитительно ясные глаза, славянские голубые глаза». В этом месте описание Тумбли сделалось лирическим.

Аристид так возвысил голос, что его посетитель вздрогнул от неожиданности. Оба по-прежнему стояли на коленях, и Аристид вопил в нос Тумбли:

— Да, отец, я очень хорошо себя веду. На меня совсем нет жалоб. Как можно? Тюремный персонал оказывает мне всяческие любезности. — Одновременно он мигал и конвульсивно подергивал головой, чтобы обратить внимание Тумбли на присутствие охранника.