Познать женщину - Амос Оз Страница 57

В небольшом городке Пардес-Хана, если его информация верна, из всего семейства Осташинских остался только старик-отец, которому, по подсчетам Иоэля, уже перевалило за восемьдесят. А быть может, ему все девяносто. Однажды, когда они вдвоем сидели в оперативном отделе, ночь напролет ожидая сообщения с Кипра, Акробат сказал, что отец его — птицевод-фанатик, разводящий кур и окончательно спятивший. Больше он ничего не добавил, а Иоэль не спрашивал. Что ж, у каждого человека есть свой «позор в мансарде».

Сейчас, мчась по приморскому шоссе, севернее Натании, Иоэль был удивлен, как много появилось здесь новых вилл. Их строили с таким расчетом, чтобы использовать пространство под скатами черепичных крыш под склады. А ведь еще совсем недавно в стране не было принято строить дома с мансардами и подвалами. Иоэль добрался до Пардес-Ханы в час дня — по радио только что кончилась сводка новостей. Он решил не задерживаться на кладбище, поскольку день был праздничный и городок уже начала обволакивать атмосфера послеобеденного отдыха, а он не хотел бы ее нарушить. Дважды расспросив встречных прохожих, Иоэль определил, где находится нужный ему дом.

Дом стоял уединенно, вблизи цитрусовой плантации, в конце немощеной пыльной дороги, которая поросла по обочинам колючками, доходившими до окон автомобиля. Выйдя из машины, Иоэль был вынужден прокладывать себе путь через густые дикие заросли, поднимавшиеся по обе стороны дорожки и почти сплетавшиеся верхушками над бетонными плитами, просевшими и разбитыми. И естественно, он ожидал встретить запущенного, неухоженного старика в столь же запущенном доме. При этом нельзя было исключать, что сведения его не соответствовали действительности и старик уже умер или помещен в дом престарелых. К своему удивлению, пробившись сквозь заросли, он оказался перед небесно-голубой дверью, вокруг которой стояли, висели, раскачивались маленькие цветочные горшки с петунией и белыми нарциссами, которые красиво сочетались с обвивающей весь фасад бугенвиллией. Среди цветочных горшков попадалось множество маленьких фарфоровых колокольчиков, висевших на витых шнурах, так что Иоэль даже подумал, что здесь не обошлось без женской руки и женщина должна быть молодой. Пять или шесть раз, с перерывами, постучал он в дверь, каждый раз все громче, полагая, что старик может быть туг на ухо. Он испытывал неловкость, поднимая шум среди цветущего безмолвия, в которое был погружен этот мирок. И ощущал, как сердце сжимает тоска, потому что однажды он уже бывал в подобном месте и сохранил о нем добрую память. Воспоминание, полное теплоты, дорогое ему. Хотя на самом деле никакого воспоминания не существовало — как он ни старался, так и не сумел отыскать в памяти похожее место.

Не дождавшись ответа, Иоэль стал обходить одноэтажный дом и постучал в окно. Через стекло виднелась штора, две половинки похожие на два скругленных крыла — именно так рисуют занавески в детских книжках: два симметричных крыла по обеим сторонам оконного проема. В пространстве между крыльями занавески взгляду открывалась жилая комнатка, очень маленькая, однако приятная, чистая, со вкусом убранная: бухарский ковер, кофейный столик, сработанный из оливкового дерева, глубокое кресло и кресло-качалка перед телевизором. На телевизоре стоял букет хризантем в стеклянной банке, в каких продавались йогурт и сметана в тридцатые-сороковые годы. На стене Иоэль увидел картину: заснеженная гора Хермон, а под горой — озеро Кинерет, окутанное голубоватой утренней дымкой. В силу профессиональной привычки Иоэль определил и место, с которого художник, по-видимому, писал пейзаж, — склон горы Арбель. Но чем объяснялось то нарастающее, пронзительное, почти болезненное чувство, что он уже бывал в этой комнате, и не просто бывал, а жил там какое-то время, и жизнь эта была полна огромной, невозвратно позабытой радости?

Он обогнул дом и постучался в дверь кухни, выкрашенную той же ослепительно голубой краской и окруженную таким же множеством цветочных горшков с петуниями среди фарфоровых колокольчиков. Но и тут никто не отозвался. Нажав на ручку, он обнаружил, что дверь не заперта. За ней скрывалась маленькая, вся в бело-голубых тонах кухня, блистающая чистотой и порядком, хотя и мебель, и кухонная утварь были довольно старыми. И здесь, на столе, Иоэль увидел такую же древнюю банку с хризантемами, но уже другого сорта. Из другой банки, стоявшей на очень старом холодильнике, вырастал и вился по стене мощный, красивый росток батата. С большим трудом удалось Иоэлю подавить внезапно возникшее желание усесться на плетеный стул и остаться здесь, на кухне.

В конце концов он вышел и, слегка поколебавшись, решил обследовать навесы во дворе, прежде чем вернуться в дом и проникнуть во внутренние комнаты. Три курятника под навесами стояли параллельно один другому, ухоженные, окруженные высокими кипарисами и маленькими прямоугольниками зеленых лужаек, по углам которых среди обломков скал росли кактусы. Иоэль заметил, что все три курятника оборудованы кондиционерами. У входа в один из них он увидел костлявого, невысокого, щуплого человека, который, наклонив голову и зажмурив один глаз, разглядывал на просвет стеклянную пробирку, заполненную до половины мутной жидкостью молочного цвета. Иоэль извинился, что приехал неожиданно, без предварительного уведомления и согласования. Представился старинным другом, товарищем по работе покойного сына, то есть Йокнеама.

Старик взглянул на него с удивлением, словно никогда в жизни не слышал имени Йокнеам. Иоэль даже растерялся на секунду: вдруг не туда попал? И поинтересовался, с кем имеет честь беседовать, верно ли, что перед ним господин ли Осташинский, не помешает ли ему неожиданный визит. Старик был в одежде цвета хаки, с широкими, как на военной форме, карманами (возможно, это и вправду была импровизированная военная форма конца сороковых годов — времен Войны за независимость); кожа на лице, воспаленно-красная, цветом напоминала сырое мясо; спина слегка сгорблена и напряжена. Весь его облик обнаруживал смутное сходство с неким хищным существом, то ли куницей, то ли барсуком. И только маленькие глазки, голубые, как двери его дома, пронзительно искрились. Не замечая протянутой для пожатия руки Иоэля, он ответил чистым тенором, с акцентом первых поселенцев, прибывших сюда в начале века из Восточной Европы:

— Да-а. Ваш визит мне мешает. — И добавил: — Да-а. Я есть Зерах Осташинский. — И через секунду, подмигнув глазом-буравчиком, присовокупил с хитрецой: — Вы не присутствовали на похоронах.

Иоэль едва не сказал, что его якобы не было в то время в стране, но и на сей раз удержался ото лжи:

— Вы правы. Я не пришел. — И отпустил комплимент великолепной памяти старика, комплимент, который Осташинский полностью игнорировал.

— Почему же вы пришли сегодня? — спросил он и устремил долгий задумчивый взгляд мимо Иоэля. Рассматривая искоса, прищурив один глаз, против света похожую на семя жидкость в стеклянной пробирке.

— Я пришел кое-что рассказать вам. И кроме того, выяснить, не могу ли быть чем-либо полезен. Но может быть, мы побеседуем сидя?

Старик сунул, словно авторучку, в нагрудный карман своей рубашки цвета хаки пробирку с мутной жидкостью, заткнутую пробкой и сказал:

— Сожалею, нету времени. — И поинтересовался: — Значит, и ты тайный агент? Шпиён? — Это слово он произнес по-русски. — Убийца с разрешения закона?