Великий полдень - Сергей Морозов Страница 57

Я не мог сдержаться.

— Тебе лучше меня известно, что Москва перестала разрастаться. Она давно застыла в нынешних границах! — воскликнул я. — Извращается вся первоначальная идея, мой оригинальный проект!

— Какая идея? Какой проект? — нехорошо усмехнулся Папа. — А может, у тебя и вовсе не было никакой идеи? И проекта не было. Идеи ведь они вообще никому не принадлежат. Разве одному Богу. Они витают в воздухе. В любом количестве. А таких гениев, как ты, стоит мне только свистнуть, под моей дверью соберется очередь через весь Город!

— Я — архитектор, — пробормотал я, чувствуя, что веду себя по меньшей мере глупо, я как будто в чем-то оправдывался. — Если бы не мои идеи, не мой проект, не было бы ни строительства, ни подрядов. Ни Москвы вообще!

— Ты — архитектор? — удивился Папа. — Неужели?

— Ну да, я архитектор. По крайней мере и в Москве, и в Городе люди меня так называют. Мне этого достаточно.

— Ах, в этом смысле… — поджал губы Папа. — Что ж, меня тоже все называют Папой. Даже ты. Я не возражаю. Хотя я никакой вам не Папа. Мне это даже нравится.

— Вот именно, тебе это нравится! Нравится чувствовать силу и власть, нравится думать, что ты для окружающих вроде отца родного.

— Ну ну, значит, не получил апартаменты в Москве и, как маленький, обиделся на меня?

— Что мне на тебя обижаться? — вздохнул я. — Как бы там ни было, все-таки благодаря тебе началось строительство. Если бы ты не был Папой, может быть, мои идеи действительно до сих пор витали бы в воздухе — и только… Однако все таки я начал это дело. Если бы не я — свисти не свисти, ничего бы у тебя не получилось, ничего бы ты не построил. Это главное. Я родил идею, посеял зерно. Если бы моей идее следовали и дальше, комплекс разрастался бы сам собой. Принципы преемственности, развития, самосовершенствования заложены в самой его основе. Вообще говоря, мое участие на поздних стадиях даже не требовалось. Это самостроящийся, саморазвивающийся комплекс. В этом его особенность!

— Нет, уважаемый, как бы не так, — упрямо возразил Папа, — ничто не делается само собой, не строится и не развивается. Комплекс строили люди, люди работали.

— Ты понимаешь все слишком буквально.

— Нет, я понимаю так, как оно есть на самом деле.

— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — покачал я головой. — Тебе прекрасно известно, сколько я работал над проектом.

— Чепуха, — отмахнулся Папа. — Ты бездельник и фантазер. Причем самого худшего рода. Если ты и участвовал в процессе, то давным-давно самоустранился. Весь проект, всю документацию составили за тебя. А ты… никто, ничто, ты — нихиль, — заявил Папа.

Хоть мне обидно и дико было слышать от него подобные вещи, но в данном случае он меня едва ли не развеселил тем, что вдруг употребил словечко «нихиль».

Собственно, когда-то это было мое любимое словечко. Вернее, конечно, не мое, а из лексикона того же доброго старомодного Ницше, идеями которого я так увлекался в пору нашей молодости. Теперь-то они, эти идеи, поистерлись у меня из памяти, не оставив заметного следа. Если и остался, отчасти видоизменившись, один сильный образ, то это прекрасная аллегория Великого Полудня, когда солнце сияет в зените, предметы не отбрасывают тени, а человек идентичен самому себе в легендарный миг своего абсолютного становления. Я уже упоминал о своем давнишнем увлечении Ницше, но главное забыл сказать. Еще до «охристианивания» и «воцерковления» большей части нашей компании, подстрекаемые профессором Белокуровым, а в особенности, его богемной половиной, нам казалось чрезвычайно забавным втягивать в философские споры нашего строгого о. Алексея. Я еще не растерял остатки молодого романтизма и время от времени горячо дискутировал на философские темы. Часто к нам присоединялся и дядя Володя. Особенно мы любили гадать-рядить насчет того, как войдем-таки когда-нибудь (хотя бы в аллегорическом смысле) в сладостный Великий Полдень, как будем веселиться и прыгать на его зеленых лужайках под древними дубами.

Папа, если присутствовал при этом, как правило помалкивал. Я догадывался, что он не слишком улавливает смысл столь интеллектуальных вещей, как Великий Полдень, Вечное Возвращение или Переоценка Ценностей. И даже презирает философию как таковую. Мы-то считали себя такими-сякими змиями премудрыми, сподобившимися, посвященными в высшее знание, а ему на это высшее знание было глубоко наплевать. И когда о. Алексей, как водится, отпускал нам с профессором дурака, Папа одобрительно усмехался. А между тем мне всегда казалось, что Папа являл собой образцовую иллюстрацию теории Воли к Власти, и в этом смысле, по идее, из него должен был бы сформироваться инстинктивный, природный ницшеанец и богоборец. Кто как не он являлся воплощением сверхчеловека с его свободной непреклонной волей, подчиняющегося лишь собственным инстинктам! Но нет, при всех своих волевых качествах, он безоговорочно поддерживал о. Алексея, а затем, в пору возрождения интереса к религиозным традициям и вообще массового увлечения религией, крестился, как говорится, в первых рядах и, насколько я мог судить, не колебался и не испытывал с тех пор ни малейших сомнений ни в вере, ни в каких — либо церковных догматах. Тут была какая-то нестыковка.

Может быть, то, что мне казалось волевыми качествами Папы, на самом деле было проявлением его фатализма, его покорности судьбе? В отличие от меня, он всегда делал то, что требовали от него обстоятельства. Он был человеком огромной энергии, с этим не поспоришь, но энергия эта была изначально направлена в определенное русло. Если обстоятельства предоставляли ему возможность обогатиться, он обогащался. Если нужно было воевать, он воевал. Если время требовало, чтобы он был жестоким, он становился жестоким. Если инстинкт повелевал ему: «убей!» — он убивал. Если правила игры требовали, чтобы он проявил милосердие, он превращался в доброго самаритянина, щедрого спонсора. Даже отношения с женщинами складывались у него по тому же принципу. Если красивая женщина давалась в руки, он не отказывался, вот и все. На этом самом кожаном диване их, то есть женщин, перебывало множество. Девушки менялись чуть не каждую неделю. Ближайшие сотрудники по офису и секретарши к этому давно привыкли. Собственная его жена, прежняя моя женщина, которую я теперь, как и все, называл Мамой, тоже была для него подарком судьбы, который он не колеблясь принял, — опять-таки, в отличие от меня, я-то от отказался… И только изумрудноглазая Альга была, может быть, первой девушкой, с которой у него все происходило иначе. Только с ее появлением он начал действовать наперекор судьбе и здравому смыслу…

Выходило, что Папа вовсе не обладал качествами сверхчеловека. Он не напрягал волю, не шел против течения, а наоборот, делал лишь то, что ему диктовали обстоятельства. Представился случай и возможность осуществить мой необычайный архитектурный проект, и он его осуществил. Не удивительно, что ему теперь кажется, будто это он построил Москву.

Я невольно сопоставлял себя с ним. Как часто в своей жизни я поступал вопреки здравому смыслу, даже во вред себе, и уклонялся от того, к чему подталкивала меня судьба! Если задуматься, в моем прошлом было куда больше противоестественного. И теперь, когда я получил от судьбы такой подарок — Москву, как воплощение моих грез и идей, я предпочел почивать на лаврах, вместо того чтобы держаться в центре московских событий, сблизиться с Папой, проникнуться общими интересами, получить по максимуму благ. Я столько перемечтал о моем творении, столько нафантазировал на эту тему, что и теперь поток прошлых мечтаний захлестнул мое настоящее. Пожалуй, моя жизнь действительно была сплошным сном.