Павел II. В 3 книгах. Книга 2. День Пирайи - Евгений Витковский Страница 57

Обреченному премьеру было дурно из-за ползущей на Москву с запада грозы. Наползали на столицу, помимо грозы, еще и грозные слухи, а также и многочисленные Романовы. Боярская клика на всякий случай свозила сюда всех, кого могла. Помимо прочно оформленного пропиской на Кутузовском проспекте Павла, его жены Кати, которой Павел отказывался дать аудиенцию наотрез, с первых же минут, когда стало известно, что она привезена, помимо отысканной в дебрях Крыма давней любовницы Павла Алевтины и его незаконного сына Ивана, помимо них следовало в ближайшее время ждать появления в Москве и всех прочих представителей «старшего клана», да про запас и косвенных родственников, да на всякий случай и однофамильцев. Ведал их выявлением дуумвират из полковника Аракеляна, впрочем, основное время проводившего на кухне, и прибавленного к нему в качестве рокового заместителя подполковника Дмитрия Сухоплещенко. Последний шел в гору с невиданной скоростью, но проклятием жизни для Аракеляна — как сам Аракелян когда-то для Углова — стать не мог и вообще волновал Игоря Мовсесовича мало, готовить не умел вовсе, только бутербродное дело при Шелковникове постиг неплохо, но на нем на одном разве удержишься? Сам полковник в последнее время поуспокоился, освоил целый ряд блюд, причем из совершенно новой экономической области — из области диких трав. В смысле грядущей спартанской экономии на госаппарате, на которую ему намекнул свояк, таковые блюда могли сильно продвинуть его карьеру, если, конечно, будут и прожорливым Георгием одобрены, и экономным Павлом. Полковник яростно экспериментировал и уже достиг серьезных успехов. В число фирменных блюд теперь входили щи зеленые из лапчатки гусиной, и другие щи, из осота с крапивой, и суп холодный из сныти, очень по жаркому времени года приятный, и студень из исландского мха, и запеканка из корней пырея ползучего, и деликатная каша из клубней стрелолиста, и дивная маринованная приправа из калужницы болотной, и недурные цукаты из дудника, и довольно трудный в приготовлении напиток из цветов коровяка, и особенно — совершенно фантастическая запеканка из зопника, породившая в Шелковникове приступ неукротимого обжорства и вызвавшая требование «подавать ее всегда сразу после долмы». Так что времени на исполнение основных обязанностей — хотя никто этого исполнения от полковника не требовал и, главное, не ждал — у Аракеляна просто не оставалось. Сын Ромео дал о себе знать: чтоб не смели искать, не то хуже будет, домой он придет, когда захочет, — поскольку передал он эту новость даже не отцу, а деду, то можно было не тревожиться. Второй сын, Тима, получил свое причитающееся за попугайное дело и в порядке не столько наказания, сколько повышения квалификации обязан был все тексты, на Пушишу записанные, расшифровать, оформить в машинописи, перевести на армянский и снова на Пушишу записать. Тимон по-армянски знал три буквы и шесть ругательств, так что работы ему должно было теперь хватить надолго. Третий сын, Зарик, он же Цезарь, умело помогал отцу по кухне, экспериментировал с дальневосточными стеблями орляка, он же, в общем-то, папоротник, и уже готовил что-то вполне съедобное, однако даже из папоротника у него все время выходила бастурма да бастурма — далась она ему! Ну хорошо он ее жарит, слов нет, но не за тем, наверное, зопник существует, чтоб лишать его исконного благородства? Хочешь бастурму жарить пожалуйста, хоть целое стадо барашков бери, но не зопник, его мало!.. Четвертый сын, Горик, был еще очень мал для серьезных дел и в жизни семейства участвовал мало. Дед Эдуард торговал попугаями. Наталья пила чай с сухариками и худела.

Сухоплещенко тем временем вкалывал как проклятый. Мало тех обязанностей, что были упомянуты выше; мало исполняемой все более и более спустя рукава обязанности информировать «картофельного маршала», погрязшего в дрессировке войск, постепенно стягиваемых им на какой-то валдайский плацдарм, — но навесил на него толстый шеф еще и свои собственные обязанности, заставил работать и.о. председателя комиссии плана новейшей монументальной пропаганды: новая власть требовала новых памятников уже в переходный период. Пусть пока еще все было по-старому, ни в одном сельсовете рядом с портретом генерального секретаря не висел еще портрет венценосца, — вообще-то, вешать будут не рядом, а сверху, но это очень потом, — ни в одном календаре двадцать первое февраля — день рождения императора — не было пропечатано красным цветом как выходной день, вообще неясно было, что именно переменится в России от того, что монархия придет на помощь прогнившему социализму, а точней — социализм просто дойдет до своей высшей стадии, сокровенно предсказанной классиками учения, — но именно о памятниках полагалось думать заранее, в два счета их не отольешь, если, конечно, не лепить чернуху из гипса, как в восемнадцатом году. Сухоплещенко присутствовал при разговоре Шелковникова с Павлом на эту тему. Павел долго и недоуменно смотрел на генерала, и тот решил, что экономный император опять против разбазаривания народной казны, даже решил пойти на попятный, сказал: «Но, конечно, мы страна небогатая, бедная даже…» Глаза Павла вдруг вспыхнули невиданным прежде огнем: «Мы бедные, но мы не нищие!» Все присутствующие поняли, что фраза эта брошена прямо в историю, и разговор перешел к следующему вопросу, а Сухоплещенко получил немалые средства в твердой валюте на бронзу, гранит, железобетон и попутные расходы и, таким образом, существенную возможность запустить умелую лапу в казну. Подполковник очень нуждался в средствах, хотя антиквариат последнее время подешевел, но именно поэтому было самое время его покупать, покупать. Списков на памятники Сухоплещенко составил два: первую очередь и вторую. Во главу первого поставил памятник лично Заобскому и с помощью Шелковникова завизировал оба списка у генсека, дальше первой строчки тот, естественно, читать не стал, да и вообще был человеком умным и понимал, что сам до сих пор жив лишь потому, что ничего-то у боярской клики по-настоящему не готово: ни идеологические труды, ни ритуал коронации, ни мундиры, ни припасы к народному гулянию, есть у них пока что только добротный император, а больше пока что ничего. Памятник Заобскому заказали немедленно, без конкурса, заказали президенту Академии художеств, благо тот был как раз скульптором-монументалистом, благо тоже лежал в реанимации. Так что либо поспеет академик с памятником как раз к кончине премьера, тогда посмотрим, либо загнется сам и тогда другого в реанимации найдем и тоже посмотрим, либо премьер помрет раньше и тогда мы насчет того, нужен ли ему памятник, обязательно, со всей пристальностью, посмотрим, посмотрим.

Список, по крайней мере первый, составил для комиссии человек образованный, отдыхающий после допиленного «Илитша в Ламанче» крымский татарин, автор песни «Тужурка». Следующего Иллидша Шелковников отменил, сказал, семь романов довольно, героя менять будем. Мустафа не возражал, мелкие поручения — вроде составления списков «кому-бы-памятник» — выполнял шутя, опираясь отчасти на свою эрудицию, отчасти просто на фантазию. Во-первых, значит, Заобский — впрок. Но с немалым обалдением прочел подполковник имя и фамилию человека, которому надлежало ставить сразу два памятника, в Москве и на родине. Человека этого звали Николай Ульянов, и был он дедом вождя. А что? Отцу уже два памятника есть, значит, и деду не меньше двух. Между Павлом и боярской кликой вопрос о точке зрения на самого вождя-основателя был решен с первых дней, — это, значит, основатель-герой, свергший династию младших узурпаторов, — оно и просто, и никто не в обиде. Родиной Николая Ульянова, зачинателя и основателя портняжного дела и всех иных портняжных промыслов на юге России, на Кубани, в Калмыкии, оказалась Астрахань. «Подлый татарин!» подумал про себя Сухоплещенко с немалым уважением. Сухоплещенко вопрос о памятнике этому типу в Москве покамест замял на всякий случай, когда надо будет, то хоть посредине Кремля дедом внука заменим, — а вот с памятником в Астрахани вопрос пришлось форсировать, а главное же — чтобы и памятник там был, с одной стороны, поставлен, но, с другой стороны, и не мозолил глаза. Подполковник слетал в Астрахань и нашел решение: надо сделать так, чтобы памятник там, с одной стороны, был, с другой — чтобы его как бы почти не было. Памятник он решил воздвигнуть не обычный, а прямо для книги Гиннеса подводный. В глубинах реки Кутум, что значит «сазан», где прежде воблой торговали, теперь, ясно, не торгуют, воздвигся монумент в полный рост, как знак любви Николая Ульянова к родному краю, ну и как способ объяснить, почему тут больше воблой не торгуют — неудобно все-таки торговать над головой у предка вождя. Проекты памятника должны еще проходить конкурсы, раньше чем через год справиться с этим делом Сухоплещенко не надеялся, но был уверен, что уж подводный-то памятник никому не помешает. Однако выявил он у местных краеведов гадкую информацию, что Николай Ульянов был, по имеющимся точным свидетельствам, гером. Как и многие другие астраханцы, подполковник этого слова не знал, с сомнением сказал, что проверит, но, возвратившись в Москву, битых два дня пытался узнать, что это слово значит, а когда узнал — даже похолодел. Оказались это вполне русские люди, эти геры, однако же перешедшие в иудаизм. Таковых в СССР нынче почти уже не оставалось, все в Израиль когда еще умотали, только под Новгородом имелся колхоз в три деревни, тот желал ехать весь целиком и потому подзадержался, но с колхозом мы потом разберемся, выслать или просто послать подальше. То ли был этот Николашка самоявленным евреем, то ли нет, но слава Богу, что хрен татарский не удружил ставить памятников родственникам героя по материнской линии, иди там доказывай, что Израиль Бланк был за полвека до рождения героя крещен, что все у него путем, даже дочь его звали не Малка, а и в самом деле Мария, и что предпринимателем был этот Бланк хорошим, богатым, способствовал чему-то там, ядри его в корень, словом, предков у русского человека набиралась полная синагога. А докажи потом.