Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп Страница 57

Около полуночи Дрё д’Обре вместе с мадам де Бренвилье, еще довольно милой и красившей волосы по венецианской моде, чтобы выглядеть двадцатилетней, открыли праздничный бал. Гости зашептались, пошутив, что до конца этого и так уже куцего года может еще состояться вторая свадьба. Мари-Мадлен и ее супруг вечером уехали в свой пикардийский замок де Сен. Там-то и состоялась их первая брачная ночь: Клеман де Бренвилье нисколько не удивился, не обнаружив того, на что вряд ли сам рассчитывал. Ну а Мари-Мадлен и не ждала от мужа ничего примечательного.

* * *

Нет, Фронда меня совершенно не волнует. Для меня гораздо важнее, как складывают салфетки и какое платье у дагиды, которую я леплю, дав ей имя Мари-Мадлен де Бренвилье. Леплю в назидание праведникам, в поучение грешникам, а главное, в утеху любознательным, а то и распутникам. Важны лишь цикута, искушение, родинка в виде стрелки, фазанья тушка и пятно бургундского на скатерти. Только то, что я живописую.

* * *

Род был не такой уж и древний, но об этом предпочитали не вспоминать. Реймский красильщик Жан Гобелен обосновался на берегах Бьевра в 1443 году. Этот добрый ремесленник превосходно наносил шарлаховую краску, и отличное качество изделий позволило ему вскоре сколотить состояние. Однако семья Гобеленов не задержалась на берегах обогатившей ее реки, и пожалованный в 1554 году дворянством Жак Гобелен де Бренвилье покинул этот квартал. Его потомки были затем членами Счетной палаты, государственными казначеями, советниками и председателями Парламента. Когда Гобелены стали дворянами, их промысел перешел к господам Кане, которые при помощи фламандских ремесленников объединили его с производством готлисовых гобеленов [104]. В один прекрасный день сеньоры де Бренвилье стали маркизами и получили герб с серебряным шевроном на лазурном поле, двумя золотыми звездами на главе щита и такого же цвета распростертым крылом на его оконечности.

Клеман Гобелен де Бренвилье, барон де Нувар, оказался точь-в-точь таким, как описывал Дрё: приятной наружности и веселого нрава. Достоинства его внешности сводились к отсутствию недостатков, и лишенное отличительных черт овальное лицо с округлым подбородком и средней высоты лбом соответствовало обобщенному образу вполне заменимого молодого человека. А веселый нрав проявлялся в страсти к игре и удовольствиям, привычке к роскоши и тратам, подчас превышавшим годовой доход в тридцать тысяч ливров, хотя это и так изрядная сумма. Мягкий и покладистый муж восполнял недостаток ума врожденным добродушием и беззаботностью, которую могла омрачить лишь мысль о каких-либо трудностях. Весьма довольный приданым в размере четырехсот тысяч ливров, он был совершенно очарован Мари-Мадлен. Она поразила его живой, четкой и твердой манерой речи, невиданными познаниями, грациозными жестами и странной стрелкой на правой скуле. Ему импонировала ее хрупкость - в противовес роскошной каштановой шевелюре, отливавшей то золотом, то красной медью, а порой и тем необычным оттенком, что загорается на кожице синего мускатного винограда. Но, самое главное, Клеман де Бренвилье с радостью обрел в жене элегантную и готовую ко всевозможным развлечениям спутницу.

Супружеская чета поселилась в особняке де Бренвилье, который в 1620 году построил на улице Нёв-Сен-Поль председатель Счетной палаты Бальтазар Гобелен. То был просторный дворец с устремленным ввысь порталом - в классическом стиле, но с ассиметричным закругленным крылом в виде обращенной к парадному двору башенки. Высокие сводчатые окна выходили в сад с огромными вязами, простиравшийся до самой апсиды церкви святого Павла. Пышный интерьер украшали рифленые пилястры и зеркальные двери, итальянские столики, эбеновая мебель с инкрустированными перламутром и чешуйчатым орнаментом выдвижными ящичками, обтянутые пестрым венгерским кружевом кресла, а в небольшой комнате дельфтские вазы чередовались на черных панно с корзинами тюльпанов. Балконы и возвышенные лестничные пролеты украшало своими щедрыми изгибами и прореженной вязью великолепное литье. Эти плетеные узоры казались знаками тайного языка, который, наверное, следовало расшифровать - точно оракулы, начертанные на плиточном полу часовни или на шкуре лягушек в Нелюдимой чаще.

Мари-Мадлен быстро освоилась в этом особняке с гладкими на ощупь перилами, скрывавшем тайну, пусть даже на первых порах малозаметную: по ошибке архитектора между этажами образовалась тесная комнатушка - наклонная потайная ниша без окон. Мари-Мадлен вскоре ее обнаружила и, сама не зная зачем, - возможно, просто из желания присвоить этот секрет, - велела изготовить специальный ключ, который затем спрятала в выдвижном ящике с двойным дном.

Невзирая на ломовые дроги, груды песка, творила для штукатурки, мергеля и гончарной глины, пирамиды кремня и гранита, а также доставленные из каменоломен кубики известкового туфа, порой загромождавшие улицы, и несмотря на гам сидевших На корточках и пиливших сизые плитки резчиков шифера, Мари-Мадлен уступила очарованию нового квартала Маре - города в городе, блаженного анклава, овеянного духом остроумия. То был квартал жеманниц и распутников, житница пародий и эпиграмм место, где зрели заговоры и плелись интриги. Там подготавливались трагедии и разрушались репутации. Мысли были здравыми, а поведение легким, и барышни полагали, что лучше уж быть похищенной каким-нибудь мушкетером, что провонял кожаным снаряженьем, но зато украшен огненными лентами, нежели томиться всю жизнь в монастыре. Дамы заводили любовников, чичисбеев или любовниц (почему бы и нет?), так же поступали и мужчины, хотя последние нередко погибали из-за сущего пустяка: на новенькой площади Пале-Рояль как раз появилось огороженное розовыми и белыми стенами место для поединков. Бурдалу гневно бичевал пороки, а минорно причитавший Берюль напоминал, что стремление к удовольствиям - прямое следствие первородного греха [105]. К ним прислушивались разве что богомольцы, поддерживавшие морализаторский настрой упадочного столетия, тогда как классицизм и христианство рука об руку боролись с языческими чарами барочного мира.

Мари-Мадлен не стремилась стать хозяйкой салона, полагая, что это ко многому обязывает. Ее и Клемана приглашали в гости остряки-спиритуалисты и остряки-сенсуалисты, но Декарт оставлял ее столь же равнодушной, как и Гассенди [106]: она умирала от скуки и у тех, и у других. Ну а с соседями Бренвилье виделись только от случая к случаю. Жившая в то время в доме напротив жена председателя дю Уссей писала сестре: