Земля под ее ногами - Салман Рушди Страница 56

Но Вина существовала, поэтому «бедная Персис» была уничтожена.

В частной жизни Ормус, каким мне довелось наблюдать его на Аполло-бандер, был совсем не похож на этого всеобщего бога любви. Синяк на веке саднил. Часто он погружался в знакомую темноту, часами лежа неподвижно, вглядываясь в нее своим внутренним оком, которому открывались столь необычные апокалиптические сцены. Он больше не говорил о Гайомарте, но я знал, что его умерший брат-близнец был там, постоянно уводя его вниз, в глубь лабиринта сознания, в конце которого его ожидали не только музыка, но и опасность, чудовища, смерть. Я знал это потому, что Ормус по-прежнему возвращался из своей «Камы обскуры» с партией новых песен. И быть может, он спускался все глубже, все больше рисковал, или же Гайомарт приближался к нему и напевал ему прямо на ухо, потому что теперь Ормус возвращался не просто с последовательностью гласных звуков или плохо расслышанными, бессмысленными строчками (хотя иногда — например, когда он впервые исполнил мне одну песню, называвшуюся «Да Ду Рон Рон», — разницы почти не было). Теперь песни доставались ему целиком. Песни из будущего. Песни с названиями, которые в 1962-м и 1963-м никому ничего не говорили. «Eve of Destruction» [102]. «I Got You Babe» [103]. «Like a Rolling Stone» [104].

Свои собственные песни Ормус любил сочинять на плоской крыше дома, где он проводил целую вечность, погруженный в себя, в поиске точек пересечения своей внутренней жизни с жизнью внешнего мира, которые он называл песнями. Только один раз он позволил мне сфотографировать себя за работой, когда наигрывал на гитаре, лежавшей у него на скрещенных ногах, — отсутствующего, с закрытыми глазами. Мой фотоаппарат «фойгтлендер» не погиб во время пожара на вилле «Фракия», потому что я был с ним неразлучен и в тот день взял его с собой в школу. В книге «Фотография для начинающих» я прочитал, что настоящий фотограф никогда не расстается со своим орудием труда, и это запало мне в сердце. Ормусу нравилось мое отношение к фотографии, он находил его «серьезным», я же, несмотря на весь запас моей ревности к нему, всегда был чувствителен к его похвалам и раздувался от гордости. В те дни он придумал для меня прозвище — Фруктик. В 1963-м он представлял меня, шестнадцатилетнего мальчишку, сомнительным девицам, ошивающимся в клубах: «Мой друг Фруктик. Вы и представить себе не можете, что это за фрукт. Повсюду видит кадры — три человека в очереди на автобус поднимают ноги в унисон, как в танце, или отплывающие на пароходе машут с палубы, и среди машущих рук одна принадлежит горилле, и тогда он вопит: „Ты видишь? Видишь?" Но, конечно, никто, кроме него, этого не видит, и что бы вы думали, все это проявляется на его снимках». Он хлопал меня по спине, а его подружки удостаивали меня взглядами, от которых у меня жгло в паху. «Самый меткий стрелок на Востоке». При этих словах я постыдно, по-мальчишески заливался краской.

И вот в ноябре 1963 года он разрешил мне сфотографировать себя за работой. Многие из песен, которые он тогда писал, были песнями протеста, идеалистическими, напористыми. Я тогда часто думал, что Ормус принадлежит к тем, кто видит этот мир более несовершенным, чем обычные люди. В этом он походил на мою мать; правда, она, лишившись своих иллюзий, решила, что ей не победить испорченность мира, и стала играть с ней в одной команде. Ормус Кама не отказался от идеи совершенствования человека и своей социальной среды. И однако в тот день на крыше с закрытыми глазами, разговаривая сам с собой, он казался озадаченным. «Здесь все не так, — то и дело бормотал он. — Все сходит с рельсов. Иногда чуть-чуть, иногда совсем. Все должно быть по-другому. Просто… по-другому».

В конце концов это стало песней: «It Shouldn't Be This Way» [105]. Но все время, пока я наблюдал за ним, стараясь быть невидимым, чтобы ему не помешать, неслышно расхаживая по крыше, я был охвачен странным чувством, что он выражается вовсе не фигурально. Подобно тому, как он удивлял глубиной своей искренности, так и его буквализм мог заставать врасплох. Я почувствовал, как зашевелились волосы у меня на затылке. Мышцы живота свело. «Все должно быть иначе, — повторял он, — так не должно быть». Словно он имел доступ к какому-то иному измерению, иной, параллельной, «правильной» вселенной, и чувствовал, что в наш век что-то оказалось расшатано. В нем была такая сила, что я невольно поверил ему, поверил, в частности, что возможна другая жизнь, где Вина никогда нас не покидала и мы все трое продолжали жить вместе, поднимаясь к звездам. Потом он тряхнул головой, чары развеялись. Он открыл глаза и лукаво ухмыльнулся, будто знал, что его мысли передались мне. Будто чувствовал свою власть. «Лучше все это оставить, — сказал он. — И обходиться тем, что есть».

Позднее, в своей комнате, перед тем как уснуть, я снова вспомнил сцену на крыше: муки творчества и внезапно овладевшую Ормусом идею, будто мир, как сошедший со своего пути товарняк, ушел в вираж и теперь громыхает, неуправляемый, по гигантской железной паутине, туда, куда переведены стрелки. Я уже задремал, когда эта мысль вырвала меня из сна: ведь если сам мир непредсказуемо меняется, значит, ни на что нельзя положиться. Чему тогда верить? Как найти якорь, фундамент, твердое направление в сломанном, меняющемся времени? Я очнулся задыхаясь, с колотящимся сердцем. Всё в порядке. Всё в порядке. Всего лишь ночной кошмар.

Мир есть то, что он есть.

Я подумал тогда, что сомнения Ормуса по поводу реальности могли быть своего рода местью духа, вторжением иррационального и бестелесного в жизнь, отданную реальному и чувственному. Он, отвергнувший непознаваемое, теперь терзался непознанным.

На следующий день после того как президент Соединенных Штатов чудом избежал смерти в Далласе, штат Техас, и стали известны имена покушавшихся на него — Освальда, чью винтовку заклинило, и Стила, которого на каком-то поросшем травой холмике одолел настоящий герой, пожилой фотограф-любитель по имени Запрудер, увидевший у него оружие и оглушивший его восьмимиллиметровой кинокамерой, — в этот памятный день Ормусу Каме предстояло узнать еще одно имя, потому что, когда он явился в кафе «Ригал» в Колабе, ему сообщили, что среди публики будут люди из Соединенных Штатов, в том числе мистер Юл Сингх собственной персоной. Даже тогда большинство проживающих в Индии любителей музыки слышали о Юле Сингхе, индийце, слепом музыкальном продюсере, основавшем в 1948 году в Нью-Йорке компанию «Колкис Рекордз» на десять тысяч долларов, взятых в долг у своего врача-окулиста. После того как компания «Колкис» сорвала куш на исполнении «этнической музыки», ритм-энд-блюза для белых радиослушателей, этот окулист, Томми Дж. Эклбург, сам на какое-то время стал манхэттенской знаменитостью. Он даже появился вместе с Юлом Сингхом на ток-шоу.

«Итак, Юл, зачем слепому нужен оптик?»

«Оптимизм, Джонни. Оптимизм».