Мания страсти - Филипп Соллерс Страница 55

Погода по-прежнему прекрасная, свежо, можно подумать, что синева потому так и полыхает, что хочет стереть самое себя. В квартире Доры, на четырнадцатом этаже, солнце только что сверкнуло мне прямо в глаза, когда я писал.

Вот, наконец, мы перед панно. Почему они закончены в Нью-Йорке? В каком порядке следует их читать? Выбор есть: «Успехи любви» (или «Мечтания»), «Любовные письма», «Настойчивые ухаживания», «Возлюбленный, увенчанный короной» и, самое странное из всех, «Встреча».

У этого французского художника, которого ненавидят все закомплексованные создания на свете, все остается противоречивым, открытым, без какого бы то ни было разрешения. Столько всего совершается, и ничего не происходит. Мы словно во вспышке за секунду за, или за секунду после. Затем ничего справа, ничего слева, у сцены нет ни входа, ни выхода. Его интересует сам момент появления, здесь, прямо посреди леса, или в тщательно возделанных садах, в цветущем розарии. Есть еще статуи, порой кажущиеся более живыми, чем люди, жизнерадостные окаменения, застывшие движения, притворные изумления, подавленные крики, много рук, существующих отдельно от тела, позы, вызывающие смех. Растительность — это и есть место действия, кружевной зонтик — словно финальная точка. Взгляды могут различаться, любые сходства приводят к развязке, счастливые встречи длятся ровно столько, сколько нужно, чтобы успеть ухватить их в красках. Это комедия случайностей, что разыгрывается между бабочками-людьми, личность установить не представляется возможным. Случайное предлагается, словно качели в глубине. Есть, разумеется, хождения по кругу, вибрация, возбуждение, какое-то оживление то там, то тут. Танцуют с завязанными глазами, смотрят вдаль через подзорную трубу, слепые и зрячие, касаются друг друга, теряют, меняются местами. Но пароль, и это понимают все, таков: рассеивание. Встреча — это фиксированная вспышка, случайность, чудо. Мужчина, женщина, они почти сходны, и от этого еще более различны. Их чествует растительное изобилие, трепещущие деревья, мгновенно распускающиеся цветы, но все вот-вот растворится, рассыплется, чтобы возродиться в то же самое мгновение, или чуть позже, а может быть, и никогда. Невидимое дыхание наполняет картины. Листва и водопады все понимают. Это праздник в стране, отменившей все прочие страны, взгляд, никуда не направленный.

Чем меньше по размеру персонажи, тем больше объединяют они пейзаж. Глаза повсюду, но никто не видим. Сближения могут происходить все равно где. Это настоящий вальс зеленых, желтых, красных. Вот, к примеру, «Читательница» (в Вашингтоне), она здесь не для того, чтобы читать, что за мысль, но чтобы ощутить себя самое в своем корсаже, в своем тяжелом, с множеством деталей, платье, ощутить свои банты, свои груди, свои подушки. Впрочем, это и называется читать. В панно, выставленных в Нью-Йорке, в которых никто уже, похоже, не замечает эротического смысла (исчезнувший вид? преждевременно для другой эпохи? животные, пришедшие на смену человеку?), замысел вполне ясен: как на одном и том же панно заставить исчезнуть оба пола? Вы мне скажете, что это само собой разумеется, но ничего подобного, это и есть самое сложное. Ничто не предрасполагает к тому, чтобы два человеческих вида, столь различные, стали ладить друг с другом, уживаясь на одном пространстве, в одном времени. Стало быть, надо хитрить, лукавить, измышлять, предугадывать.

Эта юная женщина в шелках, с глубоким вырезом, опрокинутая к подножию колонны, увенчанной сферическим циферблатом часов (можно заметить римские цифры, причем двенадцать — внизу), расскажет нам о многом. Она измучена, почти в беспамятстве, левая рука расслаблена, другая, совершенно явно, ведет ладонь между бедер. Рыжая осень. Чуть наискось на сфере (задетой, словно случайно, тенью напряженного полового члена) маленький энергичный амурчик протягивает руку к полуденному горизонту, к будущему. Он показывает истину образа. Желание ребенка? Несомненно. Но он здесь, божественный младенец, он уже здесь, можно не тратить биологические материалы. Да, о нем мечтают, но мечтают с открытыми глазами, без притворства и расчета. Он — участник праздника. Колонна без верхушки, обозначающая застывшее время, бабочка-амур, указывающий измученной девушке на себя самое, точное определение места-источника ее возбуждения: можно ли желать большего? Фаллос в октябре. Округленность и спазм. Желанная беременность и мастурбация. Успех в любви.

Если что для меня сейчас имеет значение, так это рука Клары, вложенная в мою (перчатки она сняла). Она неподвижна, она мысленно музицирует в интерьере этих картин, она склоняет голову от удовольствия. Сейчас мы поцелуемся в такси. И ничего больше: вечером она улетает в Токио.

У меня свидание с Чу Та в Музее «Метрополитен». Хотя он и умер в 1705 году, он здесь целиком и полностью в своих свитках, «Вечерний туман», «Глаза, поднятые к горизонту», «Последнее уединение», «Одинокий путник». Он появляется, исчезает, появляется вновь. Используемые им подписи столь же экстравагантны, сколь и многообразны: своя собственная гора, жилой дом, ослик, человек, передающий знамя, монастырь в снежной шубе, просто снег, полная луна, лесоруб в разрывах облаков, хлев, годы, написанные прописью… В шестьдесят лет он, похоже, выбрал себе такой псевдоним: Panta-shan-jen, «житель гор и его восемь востоков». Восемь направлений пространства? Единственный росчерк чернилами.

Само собой разумеется, в свое время его считали сумасшедшим. Ходили слухи, будто он мог выразить себя лишь немотой или обидой. Некий свидетель, который встретил его в уединенном монастыре, рассказывает:

«Его считали безумцем и гордецом… никогда не забуду эту ночь, которую мы провели вместе. По мере того, как день клонился к вечеру, дождь становился все яростнее. В то время, как с навеса струилась вода, ветер срывал с петель двери и ставни, заставляя выть деревья и стебли бамбука вокруг дома, словно рычал тигр на пустынной горе. Нам не удавалось уснуть».

Богатым любителям, которые разыскивали его картины, удавалось заполучить их — впрочем, как и сейчас, — лишь при помощи кого-нибудь из собутыльников. Предатели. Несмотря ни на что, он свои картины не сжигал.

Что на них изображено? Цветы, птицы, ветки, утки, рыбы, скалы, деревья. А список используемых им кистей будет еще длиннее. Есть с очень густым волосом, есть с редким, есть для фронтальных мазков, для наклонных, есть такие, чтобы писать по направлению волоса, или против. Само начертание может делаться сухой тушью, или разведенной, или неровной, прерывистой, или с брызгами клякс. Две особенности: летучий белый и излом. Вот свернувшееся-облако, сложенный-бант, распущенная-веревка, листок-лотоса, шерстинка-вола, разорвавшаяся-ниточка, ущелье, череп, осколок-нефрита, спутанная-охапка-хвороста, капля-дождя. От самого насыщенного и сгущенного — до разведенного и расплывчатого, это непрерывная фуга, основанная на дыхании. Брызги струй разговаривают, это сам голос и есть. Этот настороженный сокол, без сомнения, автопортрет. Но еще и эта скала или ствол дерева, источенный пустотой. Рисовать — это проникать и разрешать, от семечка до цветка, от корней к плодам. Саженец отдыхает. Невидимое прорастает, захватывает тело и воспринимает.

Кисть художника преисполненная весенними мыслями