Каиново колено - Василий Дворцов Страница 55

Если тебя знобит, а за окном ветер и дождь уже который час с разной интенсивностью барабанят по беспросветно сизым стёклам, так что и кошка, переборов своё обычное недоброжелательство, тихим узелком подрёмывает около ног, то самое время рассказывать сказки. Катя присела на пол на ковёр, положив лежащему на диване Сергею голову на руку, прищурилась, и тоже замурлыкала.

«Жил-был один принц. Или, вернее, царевич. Или… нет, не портной, а художник. А, может быть, поэт. С небольшой, но ухватистой силою. И какую-то женщину сорока с лишним лет… Впрочем, эта сказка будет совсем про другое. Про то, как однажды этот царевич и поэт полюбил мудрую-премудрую королевну Василису Микулишну. Полюбила и она Ивана-царвича. Да-да, именно, как раз и полюбила за прекрасные стихи, которые он ей посвятил. И стали они жить-поживать, добра наживать. Иван, хоть и сам царевич, но как всякий поэт и художник, был бедным. Поэтому поселились они у Василисы. Дворец, доставшийся ей в наследство от давно умершего отца, был неописуемо огромен. От этой огромности большинство комнат никто давно не посещал, мебель в них стояла под чехлами, а окна крепко-накрепко закрыты ставнями и забиты. Темнота и пыль. И мыши. Но царевич был любопытен и неленив. Каждый день Иван брал с собой фонарь и обходил по несколько новых для себя комнат и зал, и конца этому путешествию не предвиделось. Таков был этот дворец… В каждой комнате он встречал старинные потемневшие и растрескавшиеся портреты королей, дам и рыцарей, позеленевшие пустые люстры, отрывающиеся от стен когда-то дорогие, но пришедшие в ветхость заморские ткани. Было много книг на незнакомых языках, кубки со следами неизвестных вин, мечи и доспехи с зарубками от давних сражений. Каждый день он проходил всё дальше и дальше, удивляясь и восторгаясь своим открытиям. А восторг изливал в стихи, которые всё также посвящал своей любимой жене… В самом северном углу дворца располагалась высокая-превысокая угрюмая башня из черного, грубо отёсанного камня. И вот, когда до башни оставалось совсем немного переходов, Василиса впервые высказала своё недовольство его прогулками: может быть Ивану не нужно больше бродить по тёмным коридорам и анфиладам? „Но почему“? — удивился он, — „Разве тебе не нравятся мои стихи, которые навевают мне касания старинных вещей? Я словно подслушиваю древние были и чувствую необычайный прилив творчества. Скоро все написанные мной строфы, как цветы, совьются в один венок. И я украшу этим венком твои божественные волосы“. Королевна помолчала, словно борясь с собой, и потом почти прошептала: „Ладно. Я открою тебе страшную тайну. В одной из подземных галерей под чёрной башней есть три двери. За одной — счастье. За другой — забытье. А за третьей — горе. Отец перед смертью умолял меня никогда не открывать этих дверей, так как никто не знает: какая из них что хранит“. Иван как мог, успокоил Василису, пообещал даже и не приближаться к башне. А сам…»

Катюшка уже не лежала на руке. Она сидела, поджав ноги калачиком, напротив Сергея и смотрела ему прямо глаза в глаза расширенными от страха зрачками. Сергей невольно и сам приподнялся. Так они, не мигая, в одном уровне упёрлись, голубыми-голубыми под чёрными чёлками, зеркально одинаковыми взглядами, и сказка потекла быстрей и шёпотом.

«…Сам, едва дождавшись очередного дня, когда жена, ускакала со свитой по государственным делам, схватил свой фонарь, и, словно гонимый какой-то неведомой и нечеловеческой силой, быстро пошёл, почти побежал в сторону чёрной башни. Что за сила так гнала его в запретное подземелье? Любопытство, помешанное с самоуверенностью. Быстро промчался он по знакомым уже коридорам и лестницам, и его не смущало, что черный кошки, ловившие в темноте мышей, всё время перебегали ему дорогу. Он спешил так, что даже тусклые, осыпающиеся зеркала не успевали отражать колеблющийся свет его фонаря. Но вот и башня. Он вдруг вспомнил умоляющий взор королевы. И своё обещание. Чей страх его остановил: её или его?.. Заподозрив себя в нерешительности, Иван с силой толкнул тяжёлую дубовую дверь и ступил на крутые винтовые ступени, ведущие в подземелье. От плесени на отсыревших стенах исходило ужасное зловоние, из-под ног с громким писком разбегались отвратительные жирные крысы, а с потолка маленькими бусинками злых глаз смотрели целые гроздья шипящих летучих мышей. С каждым шагом решительность убавлялась, убавлялась. В какой-то момент он даже решил, что в принципе обманывать любимую и нарушать обещание всё же нехорошо. Но, как раз в этот момент, словно чей-то голос раздался за левым ухом: „Конечно, ты слишком хорошо живёшь. У тебя всё есть: красавица жена, быстрый конь, верные собаки. Тебе легко писать стихи, лёжа по утрам в огромной мягкой кровати и глядя в горящий камин. Всё так удобно. Уютно. Вот от этого ты и перестал искать настоящих приключений и подвигов. Какую смелость нужно для того, чтобы побродить по явно пустому дому? Смелость пятилетнего малыша, который, если что, громко позовёт родителей? Ты привык к безнаказанности. И безответственности. А всё это за чужой счёт. За её счёт. Что ты можешь сам-то? Кто ты сам?“. От этого голоса Иван закусил губу, и решительно бросился по лестничной спирали вниз, на самое башенное дно. Здесь было как в колодце: темно, холодно, под ногами хлюпала вода, и ниоткуда не раздавалось ни звука. Круглая площадка, невидимым потолком уходящая в бесконечно далёкое небо, имела три совершенно одинаковых чёрные чугунные двери. Какая из них что хранила? Он закрыл глаза, раскрутился на одной ноге и открыл первую оказавшуюся перед ним… а там… там…»

— Ну, папа, ну, что было там?

— Где?

— Там!

— За дверью? А ничего. Там стояли табурет и стол. А на столе — свеча и зеркало.

— И что? Почему зеркало?

— Наверное, это была комната со счастьем. Или забытьём. Что, впрочем, почти одно и тоже. Одно и тоже. Почти.

«…Но он не стал входить в эту комнату. Так как, после услышанного в левое ухо, Иван искал только комнату с горем. За второй дверью стояли такие же табурет и стол. Только на столе лежал чистый лист бумаги и перо. И опять это было забытьё или счастье. Он приоткрыл последнюю дверь. Там на столе лежала книга. С самыми мудрыми изречениями самых мудрых людей».

На проходной его сразу направили к директору. Почему у нас культура не только финансируется, но и управляется по остаточному принципу? Любой мало-мальски быстро и ловко мыслящий номерной комсомолец по преодолению возрастного барьера из райкома, горкома и обкома ВЛКСМ получал направление на должность в исполком. Или на «место». Ему доверяли убирать урожай, строить гостиницы, руководить ТЭЦ. Если с головкой было несколько слабовато, то тогда сам коммунистический бог велел ему возглавлять НИИ, трест столовых или ОСВОД. А когда тупость была уж совсем и всем очевидна, тогда такому бэушному секретарю ничего не доставалось, кроме телевидения, библиотеки или театра. Понятно, что таким образом где-то, неизвестно где, никому неведомые и явно не любящие дневного освещения идеологи придумали наносить минимальный урон материальной базе и обороноспособности страны. Да, конечно-конечно, это было очень даже логично: когда-то и толстовскими романами оккупанты грелись в Ясной поляне, и тургеневскими спасались блокадники в Ленинграде. Но, нынче-то, вроде бы времена наступили совсем другие. Вроде бы…