Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская Страница 55

Она проскользнула мимо меня и направилась в сторону переулка, на который выходит старое кладбище. Я так и застыла — с протянутой к двери рукой. Сомнения исключались — эта была она, та самая дама, которая главы и главы назад лежала на катафалке. Она выглядела почти что как я, но в этом «почти что» и заключалась главная разница. Дама была одета в мое красное полупальто с золотыми пуговицами и черными аксельбантами, только, в отличие от меня, на которой это пальто висело мешком, на ней оно смотрелась изящно и элегантно. Мои черные лаковые сапоги до колен не спадали гармошкой, как у меня, а красиво обтягивали ее ноги, ну и так далее. Проковыляв по ступеням вниз, я бросилась за ней вдогонку. Нет, сказать, что я бросилась, все же нельзя, скорее поплелась, еле волоча ноги. Нагнала я ее только у кладбищенских ворот и, заглянув в лицо, сказала: «Я узнала тебя. Я твои „Записки“ читала. Убирала кабинет моего мужа, а они на столе лежали». Она посмотрела на меня без удивления и ничего не ответила. «В принципе, мне понравилось, — соврала я, — но у меня есть вопрос. А что с твоим мужем случилось? Из текста не ясно». Взглянув на меня без всякого выражения, она сказала: «Так, маленькая операция на колене, ничего особенного». Поскольку мой муж тоже прошел операцию на колене, мне стало не по себе. И я решила пойти ва-банк. «Кстати, а чем твой муж занимается?» — спросила я ненароком. «Полем объективированного сознания», — ответила она прищурившись. Дальнейшие вопросы смысла не имели, так как ответы я знала. Так, например, я знала, что у их сына, совсем еще мальчика, недавно родился мальчик, которого они назвали… Двойная жизнь моего (ее?) мужа тянулась из далекого прошлого, потому как их сын и наш были примерно одного возраста.

Я схватила ее за рукав и потащила к воротам кладбища. «Пойдем сядем, надо поговорить». Она и не думала сопротивляться, только смахнула мою руку и тихо произнесла: «Опять хочешь ввязываться».

Смеркалось. Мы прошли через чугунные ворота и оказались на территории кладбища, известного под названием Saint George Gardens. Этот небольшой участок земли, выделенный четыреста лет назад под захоронения, никогда не был освящен; он предназначался для погребения грешников, отвергнутых церковью, и стал городской помойкой, на которую со всего Лондона свозили самоубийц и казненных преступников. На этом проклятом кладбище давно никого не хоронят, теперь здесь — сад. Огромные развесистые деревья накрывают его шатром. Тут всегда сумеречно и прохладно. Изъеденные сыростью могильные плиты расставлены вдоль стен. Они стоят, как воины в траурном карауле, неподалеку от нескольких сохранившихся надгробий. Одно из них возвышается над другими — серый, поросший мхом постамент из известняка, обнесенный низкой оградой. Рядом с оградой — плоский квадратик в земле, неотличимый от плиток, которыми выложены кладбищенские дорожки.

Я плюхнулась на скамейку с медной табличкой, надпись на которой гласила, что некая Джессика подарила эту скамейку саду в память о своих возлюбленных (beloved) родителях. Что ж, здесь все — в память. Жить — это знать, что память неотменима. Моя спутница села чуть поодаль. От моей решимости говорить о нас и следа не осталось. Я сидела и судорожно перебирала в уме варианты: «Я знаю, что тебя выдумала, но у меня больше нет на тебя сил. Я устала. Оставь меня, уходи». Или лучше так: «Ты питаешься мной, потому что иначе исчезнешь, потому что без меня ты — морок, ничто». Или, нет, совсем по-другому: «Я не верю в существование двойников, которые появляются из ниоткуда и начинают тебя выдавливать из твоей жизни, потому что своего места у них нет». В общем, я запуталась. В голову лезли чужие фразы, вычитанные из книг, но ни одна из них не могла передать абсурдности ситуации, в которую я попала.

Сгущались сумерки.

Дама в задумчивости постукивала тонкими пальцами по спинке скамьи.

«Она умерла в тысяча семьсот двадцать шестом году. Похоронили ее там — видишь то ограждение вокруг постамента?» — она указала в глубь темноты на одно из надгробий. Меня как током ударило. «Умерла — кто?» — спросила я неестественно бодрым голосом. «В замужестве — Анна Гибсон, шестая дочь и любимица Ричарда Кромвеля, второго и последнего лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии, внучка Оливера Кромвеля, первого лорда-протектора, отчаянного законника и святоши». — «Ага», — кивнула я с пониманием. «Люди Кромвеля чистили села и города, спасая погрязших в разврате безбожников. Сжигали рукописи и книги, потому что есть только один святой текст — Библия…» — «Господи, — подумала я, — на кой черт я за ней побежала, поддавшись фантазиям. Начитаешься литературы, потом и мерещится. Мне еще бабушка говорила: меньше читаешь — крепче спишь. Святая правда. Если бы не „Записки“ этой дамы, ее бы самой вообще не существовало. Здесь именно такая зависимость. Ну хорошо, а я? Неужели со мной та же история?»

«…А потом тело деда выволокли из могилы и во осмеяние прилюдно повесили. Оно болталось на рее, а чернь, затыкая носы и глумясь, тыкала в него пальцами».

Из-за туч вышла луна, осветив мраморное лицо моей спутницы.

«Она умерла в декабре. В день похорон шел резкий ледяной дождь. Могильную яму наполняла вода; ее вычерпывали, но вода тут же набиралась вновь, и с этим ничего нельзя было поделать. Промокли люди и лошади. Сырость пронизывала до костей. Меня опустили в воду и, оставив с могильщиками, ушли — вот туда, к той стене, где тогда находился выход. Захлопали дверцы карет. Кучера натянули поводья и зацокали языками. В струях воды кони били копытами, поднимая мириады брызг».

Луна скрылась за тучами и стало совсем темно, хоть плачь.

«Я оказалась в дурной компании, — сказала Анна. — Подлые нравы ошеломили меня, повергнув в уныние. Моей соседкой справа стала Нанси Даусон, утопившаяся танцовщица хорнпайп из Олд Друри. Немного позднее появилась соседка слева — Элиза Феннинг, кухарка, повешенная в Ньюгейте. Она отравила крысиным ядом своих хозяев, супругов Твинеров, вместе с тремя их детьми. Но она не раскаивалась, о нет, она была развращенной сукой». Меня что-то кольнуло — точно предчувствие прошлого. Анна опустила ладонь на мою руку. Холодок побежал вверх по предплечью, остановившись на сердце. Я видела смрадную площадь в Ньюгейте, запруженную народом. Орущие люди наседали друг на друга, рвались вперед, чтобы быть ближе к той, которую привезли в повозке со связанными за спиной руками. От самой тюрьмы за повозкой бежала воющая толпа. Людской поток, продолжающий стекаться из переулков, теснил тех, кто уже был на площади. Люди оказались в ловушке. Началась давка.

С этой леди, Элизой Феннинг, мне и выпало коротать время, которого и так набралось предостаточно, но с каждым днем прибывало… «Ее могила, покрытая известняковой плитой, вот там, рядом с оградой… Или я ошибаюсь?» Я вскочила со скамейки и закричала: «Ты что мне инкриминируешь? Что Элиза Феннинг — это я?!!!» Анна, постучав пальцами по спинке скамьи, улыбнулась: «Инкриминирую? Побойся Бога, я знаю».

Я неслась к выходу, обгоняя саму себя. Всего каких-нибудь пятьдесят метров — и все. С разбегу я налетела на кладбищенские ворота. Они были закрыты. Анна стояла за мной, я слышала ее дыхание. «… и эти голодные лисы, ты должна помнить, в особенности зимой, когда по подземным тоннелям они рыщут в поисках пропитания…» Я схватилась за витые прутья ворот и начала карабкаться вверх, цепляясь за чугунные стебли и листья. Нога сорвалась, и я уже было стала скатываться обратно, но успела обхватить слабеющими руками литую лилию и снова, как паук, поползла к вершине. Достигнув верхнего края ворот, я стала переваливаться через острые колья, но зацепилась подолом пальто и вниз головой повисла. Мне мерещилось, что Анна лезет следом за мной и вот уже тянется мертвой рукой, чтобы перетащить меня на свою сторону. Я рванулась что было сил, подол затрещал, и я рухнула вниз, проехав лицом по асфальту. Так и лежала под желтым тускнеющим фонарем, боясь двинуться.