Девушки без имени - Серена Бурдик Страница 55

Когда я очнулась, было холодно и у меня ныло все тело. Я лежала, прижавшись щекой к цементному полу, холод которого гасил остатки моей ярости. Той, которая заставляла меня кричать, кусаться и царапаться. Теперь я расплачивалась за это, но, начнись все сначала, сделала бы то же самое.

Перекатившись на спину, я поднесла руку к лицу, но ничего не увидела. Меня бросили в полной темноте. Руку саднило там, где в нее воткнулась щепка, — славная боевая рана. Пахло плесенью. От страха покалывало в ступнях. Боясь увидеть призрак мертвой девушки, я закрыла глаза.

Непонятно, сколько времени прошло после встречи с собаками. Я помнила, что меня куда-то тащили, окунали голову в раковину, как ее фаянсовый край врезался мне в горло, будто сжимая его холодной рукой. Помнила щелканье ножниц вокруг головы и как укусила державшую их руку, злясь из-за того, что меня предали, что я не смогла убежать. Монахини хотели сломить меня, но вместо этого у меня внутри поселился невиданный прежде гнев.

Я помочилась в углу, подтерлась подолом и отвернулась от подноса с водой, черствым хлебом и патокой. От запаха плесени и мочи тошнило. Шло время, и голод все больше терзал внутренности. Я закрыла глаза и стала вспоминать разные вкусные вещи: лимонные тарты Вельмы, мятные леденцы на Рождество, нежную великолепную утку в тот день, когда пропала Луэлла и мама отвела меня в кафе. Голод создал странную реальность, в которой моя семья казалась более зыбкой, чем воспоминание о вкусном куске мяса.

Я попыталась вспомнить прикосновение отцовских пальцев к запястью, шрамы на искалеченных руках мамы, стук туфелек Луэллы, когда она танцевала, — но чувствовала только холодный сырой пол и различала еле слышные звуки капающей воды.

Снова и снова я вспоминала, как Мэйбл и Эдна исчезли под холмом, и ненавидела себя за наивность. Я поверила, что они из всех выбрали меня, потому что я им понравилась. Потому что во мне есть «дух», как сказала Мэйбл. Нравиться! Такое примитивное, всеобщее желание. Луэлла увидела бы их насквозь, и ей не было бы дела до того, нравится она им или нет. «Будь осторожнее, Эффи, они плохие», — сказала бы она, откидывая голову и ставя руку на бедро.

Луэлла, где ты?!

Через какое-то время я начала терять счет времени: секунды, минуты и часы перестали существовать. Одиночество превратилось в пытку. Я считала шаги от одной стены до другой, высчитывая площадь своей тюрьмы. Потом принялась цитировать Священное Писание, но страшно разозлилась на Бога и переключилась на Шекспира. Я думала о цыганятах, которые играли в Ромео и Джульетту под дождем, о Трее, Марселле и предсказании моего будущего. Думала обо всех ошибках, которые совершила. Я хотела обвинить в них отца — он предал семью и заставил нас бунтовать. Но теперь, запертая в недрах Дома милосердия, я готова была все ему простить, лишь бы он пришел за мной.

В конце концов дыхание у меня сбилось, и я поняла, что с ногами что-то не так. Когда я дотронулась до них, они показались мне тугими и скользкими, как брюшки лягушек, которых мы с Луэллой ловили в ручье. То и дело накатывал сон, и я просыпалась, задыхаясь. Тяжесть в груди заставляла меня вскакивать. Я боялась, что ослабну и не смогу подняться.

Смерть подкрадывалась ко мне, набегала короткими, приятными волнами, тянула меня и отпускала, вырывала из тела и бросала назад. Мне нужна была Луэлла, но только лев лежал в углу и внимательно смотрел на меня своими бесчисленными глазами.

Я перестала бояться темноты и призраков своего воображения. Я боялась только жидкости, заполнявшей легкие, и жуткого ощущения, что я тону.

Когда за мной наконец пришли ангелы Господни, забрезжил слабый свет, и их нежные тихие голоса успокоили меня. Стены больше не убегали в разные стороны, я не падала. Просто что-то ужалило меня в руку, и пришел благословенный сон. На грудь больше ничего не давило, мне стало легко, словно я летела.

Проснувшись, я не увидела ни Небес, ни Господа. Если только Господом не был человек с густыми усами и остроконечной бородкой, склонившийся надо мной со стетоскопом.

— Ты проснулась, — улыбнулся он и прищурился. — Я уж думал, мы тебя потеряли.

Стетоскоп повис у него на шее, он одернул свой белый халат и потрогал трубку, идущую из моей руки. От боли я дернулась, а он погладил меня по руке и велел не волноваться.

Да, он мог быть и самим Господом. Я подумала, что выбралась. Мое чудесное сердце привело меня в больницу. Я попыталась заговорить, но язык меня не послушался. Тяжесть в груди и давление в ногах куда-то делись, но я была слишком слаба, чтобы открыть рот.

И тут рядом с врачом появилась сестра Мария. Платок вокруг узкого лица был туго подвязан, как еще один слой белой кожи. Что она здесь делает?

— Она поправится?

— На время. Ртутные препараты уберут отек. — Врач погрузил руки в раковину, стряхнул и тщательно вытер полотенцем.

— Как вы полагаете, что стало причиной такой слабости? — Вокруг рта сестры Марии появились морщины озабоченности.

— Стресс или плохое питание. Хорошо ли она ест?

— Безусловно, — пискнула монахиня, как мышка, попавшая в мышеловку.

Я подумала, что она лжет, и повернула голову, осматривая комнату. Это была не больница. Милосердные сестры просто перетащили меня из подвала в лазарет. Я хотела закричать, попросить врача о помощи, но не могла и пальцем пошевелить. Я с трудом смогла приоткрыть рот.

— Ну что ж, — врач снял белый халат и повесил на спинку стула, — освободите ее от работы. Пусть отдохнет и наберет вес.

Когда он пришел в следующий раз, у меня хватило сил прошептать свое настоящее имя, но он только покачал головой и воткнул иглу мне в руку.

— Мисс, не стоит мне исповедоваться. Я тут многое слышал. Я давно уже ослеп и оглох. Они не будут вас мучить, я им велел. — Он задел трубку, и я вздрогнула. — Простите. — Он погладил меня по руке. — Я скоро вернусь.

Сон приходил и уходил. Лучше было спать, чем смотреть в потолок. Мысли путались, подводили меня. Я пыталась сосредоточиться и заставляла себя следить за мелочами. Я лежала в лазарете в Доме милосердия. Кровать была мягкой, свет — резким, доктор — вежливым, но недобрым, бульон — безвкусным, но целебным. Каждый день в мою руку втыкали иглы, и я глотала таблетки с металлическим вкусом, от которых ныли зубы. Небо за зарешеченным окном казалось совсем белым, мир был укутан снегом. Наступила зима.