Город - Дэвид Бениофф Страница 55

Интересно, на сколько миллиметров он промахнулся? Мальчишка, на год-два старше меня, на лице — созвездия мелких родинок. Наверняка в школе его дразнили. А он разглядывал эти родинки дома в зеркале, хмурый, пристыженный. Надеялся, что их можно срезать отцовской опасной бритвой. Поспи он ночью на четверть часа больше, перепади ему лишний половник супа — может, и достало бы энергии провести обыск тщательнее, и он бы нашел у меня нож. Но солдат ножа не нашел, и эта небрежность все изменила и для него, и для меня.

Покончив с Колей, он перешел к Вике. Его сослуживец отмочил шуточку и сам захихикал. Может, подначивал солдатика хлопнуть Вику по попе или ущипнуть за сосок, но девушка смотрела на солдата холодно, не мигая, и он, похоже, растерялся. Во всяком случае, ее он обыскивал далеко не так тщательно, как меня и Колю. Я понял, что паренек, должно быть, тоже девственник: ему обращаться с женским телом так же неловко, как и мне.

Робко похлопав ее по ногам, он выпрямился, кивнул Абендроту и отошел. Штурмбаннфюрер пристально посмотрел на него и едва заметно улыбнулся.

— По-моему, он тебя опасается, — сказал он Вике. Несколько секунд подождал ее ответа, но она промолчала, и Абендрот повернулся к Коле: — Ты солдат, тебя я отпустить не могу, иначе ты вернешься в Красную армию. И если убьешь немецкого солдата, его родители обвинят в этом меня. А ты, — повернулся он ко мне, — ты еврей. Отпустить тебя — это пойти против моей совести. Но если ты у меня выиграешь, я отпущу домой девчонку. Это лучшее, что я могу вам предложить.

— Слово даете, что отпустите? — спросил я.

Абендрот потер костяшками пальцев серебристую щетину на подбородке. На правой руке под лампочкой блеснуло золотое обручальное кольцо.

— Тебе она нравится. Интересно. А тебе, рыжая, — тебе нравится этот еврейчик? Ничего, не стоит волноваться — я не имел в виду ничего вульгарного. Итак… ничего требовать ты не можешь, ты не в том положении. Но да, я даю тебе слово. Я с самого Лейпцига жду хорошей партии. В этой стране лучшие в мире шахматисты, а я пока не встретил ни одного знающего.

— Может, вы их расстреливали раньше, чем успевали выяснить, — ляпнул Коля. Я затаил дыхание: на этот раз мой друг зашел слишком далеко. Но Абендрот кивнул:

— Возможно. Сначала работа — удовольствия потом. Подойди, — сказал он мне. — Садись. Если твои друзья меня не обманули и ты действительно так хорошо играешь, возможно, я оставлю тебя в живых. Будет с кем состязаться.

— Погодите, — сказал Коля. — Если он выиграет, ее вы отпустите, а нам дадите яиц.

У Абендрота явно иссякало терпение. Он устал торговаться. Ноздри его дернулись, когда он подался вперед, но голос оставался ровным:

— То, что я вам предложил, и так щедро. Желаешь продолжать глупости?

— Я верю в своего друга. Если он проиграет, пристрелите нас. Но если выиграет, мне бы хотелось яичницу на ужин.

Абендрот снова сказал что-то по-немецки, и охранник постарше шагнул вперед и ткнул Коле в затылок дулом «шмайссера».

— Торговаться нравится? — спросил Абендрот. — Что ж, поторгуемся. Похоже, ты думаешь, что способен мною помыкать. Ничего ты не можешь. Я скажу два слова — и ты труп. Да? Два слова. Понимаешь, как это быстро? Ты труп, и тебя выволокут отсюда за ноги, а я поиграю в шахматы с твоим другом. А после, быть может, отведу рыженькую к себе, отмою ее хорошенько и посмотрю, какая она под этим слоем грязи. А может, и без купания обойдемся — может, сегодня мне хочется звереныша. С волками жить — так говорят? Ну, думай, мальчик, но думай очень тщательно, прежде чем откроешь рот. Ради себя думай и ради своей мамаши, если старая паскуда еще жива.

Любой человек на Колином месте заткнулся бы и больше не пикнул. Но Коля раздумывал не долее секунды.

— Вы, конечно, можете меня убить, когда вам вздумается, — сказал он. — Чего тут спорить? Но как вы считаете — мой друг сможет прилично сыграть, если по всему столу разлетятся мои мозги? Вам с кем интересно играть — с чемпионом Ленинграда или с перепуганным описавшимся мальцом? Если он не может выиграть нашего освобождения — ладно, это я понимаю, война есть война. Но по крайней мере, дайте ему шанс заработать ужин, о котором мы так давно мечтали.

Абендрот воззрился на Колю, пальцами медленно барабаня по столу. В комнате раздавался только этот стук. В конце концов штурмбаннфюрер повернулся с солдату с родинками и что-то коротко скомандовал. Солдат отдал честь и вышел, а офицер показал мне на стул рядом с собой через угол стола. Коле и Вике он кивнул, чтобы устроились подальше.

— Сядьте, — распорядился он. — Весь день на ногах, правда? Садитесь-садитесь. Монету подбрасывать будем? — спросил он у меня. Не дожидаясь ответа, выудил монету из кармана и показал мне: с одной стороны орел, держащий в когтях свастику, с другой — номинал, 50 рейхспфеннигов. Он подбросил монету щелчком, поймал и прихлопнул другой ладонью. Посмотрел на меня: — Орел или решка?

— Решка.

— Не нравится наша птичка? — слегка улыбнулся он. Убрал руку и показал мне орла. — Играю белыми. Да, и не беспокойся, ферзь пусть останется у тебя.

И с этими словами двинул ферзевую пешку вперед на два поля. Я отзеркалил его ход.

— Настанет день, и я использую какой-нибудь другой дебют. — Он двинул пешку с2-с4, предложив жертву. Ферзевый гамбит. По крайней мере половина всех партий, что я играл, с него начиналась. И воскресные шахматисты, и гроссмейстеры — все начинали с этой комбинации. И пока не скажешь, понимает ли немец, что делает. Я отказал и двинул королевскую пешку на клетку вперед.

За много лет я сыграл тысячи партий с сотнями противников. Играл и на расстеленном одеяле в Летнем саду, и на турнирах в Доме пионеров, и с отцом во дворе нашего дома. Когда я играл за клуб «Спартак», записывал все свои партии, а бросив участвовать в соревнованиях, записи эти выбросил. Я все равно не собирался изучать свои старые ходы — особенно когда понял, что никаким гроссмейстером мне не стать. Но дай мне карандаш и листок бумаги даже сегодня — и все равно запишу в алгебраической нотации нашу игру с Абендротом в тот вечер.

На шестом ходу я двинул вперед ферзя, и немец, похоже, удивился. Нахмурился, поскреб ногтем щетину на верхней губе. Я выбрал такой ход, поскольку он был неплох, но не только. Ход мог показаться и плохим, мы ведь пока не могли судить о квалификации противника. И если Абендрот будет полагать меня скверным игроком, я смогу заманить его в ловушку, и он совершит какую-нибудь роковую ошибку.

Абендрот пробормотал что-то по-немецки и пошел конем со стороны короля — ответ разумный, но не его я боялся. Если бы он взял мою пешку, инициатива осталась бы у него, а я бы оказался вынужден противостоять его натиску. Но он предпочел играть в защите — я воспользовался преимуществом и двинул на его территорию слона.

Немец откинулся на спинку, созерцая доску. Через минуту улыбнулся и поднял на меня взгляд:

— Давно я хорошо не играл.

Я ничего не ответил, следя за доской, просчитывая возможные последствия ходов.