Браки в Филиппсбурге - Мартин Вальзер Страница 54

Теперь Альвин бросился сквозь снег и дождь к машине. Помчался сквозь ночь и непогоду домой и привез рулетку. Большое общество игроков уже ожидало его; его тотчас, когда он вернулся, окружили, и он стал героем вечера, вернее говоря, ночи. К игорному столу подсела и Сесиль.

— Mesdames, messieurs, faites votre jeu, [29]— выкрикнул Альвин, как заправский крупье, и, усевшись в соответствующей позе, закатал рукава, разложил привычными движениями и ловко нацеленными бросками жетоны на названные поля, почти не прибегая к помощи лопатки, которую он играючи передвигал двумя пальцами по полю.

— Вам трансверсаль? Пожалуйста! Вам чет? Чет, пожалуйста! Один на четвертое и седьмое? Пожалуйста. Один к трем или один к четырем? К трем? Пожалуйста. Один к трем! — И единым духом выпаливал объяснения, если спрашивал новичок: — Манк — это поля с первого по восемнадцатое, пасс — с девятнадцатого по тридцать шестое; пожалуйста, mesdames et messieurs, alors, faites votre jeu, — и толкал разом колесо и шарик, выкрикивая при этом: — Rien ne va plus? [30]— наслаждаясь немой тишиной, воцарившейся в салоне, и волнующе резким соло, которое шарик, точно ударник, отстукивал по зазубринам вертящегося колеса.

Такое большое общество, такое веселое и такое смелое Альвину еще не доводилось видеть вокруг своей рулетки, быть может, это вообще был самый великий вечер, с тех пор как он вправе был считать, что причислен к филиппсбургскому обществу. Он постоянно, с тех пор как только смог себе это позволить, ездил с женой в Бад-Гомбург и Травемюнде, а однажды во время отпуска побывал даже в Монте-Карло. Они никогда не делали высоких ставок. Целыми днями они наблюдали, как ставят на красное и черное, что-то записывали, позволяли к себе приглядываться, словно были прожженными игроками, что придерживаются определенной системы ставок и только выжидают удобную минуту, чтобы развязать грандиозную битву-игру против банка. Игра была пищей, питавшей чувство собственного достоинства Альвина, она втягивала его в высшее общество, он чувствовал себя в окружении Гарсиа и Кортиковых, хотя, погляди он на своих партнеров один только единственный раз непредвзято, он заметил бы, что большинство игроков вовсе не азартные бароны и что ни Достоевского, ни Кортикова, ни Гарсии среди них не было, и вообще, здесь весьма мало наблюдалось самозабвенного азарта, а был попросту обывательский расчет на легко заработанные деньги. Но Альвин восхищался выражением лиц тех немногих, что выигрывали за игорным столом, восхищался теми, что спокойно протягивали свои ставки крупье, четко и без малейшей робости давали указания ставить их жетоны на два или на три номера, так, будто были уверены в успехе, будто знали тайну, избавляющую их от всякого риска. Они словно набрасывают на нужное им поле магическую сеть, направляют нужные им числа, шарик повинуется их воле, и они принимают выигрыши почти безучастно, как нечто само собой разумеющееся. Только тот, кто сидит совсем рядом с ними, замечает, что жилка на шее у них бьется чуть сильнее, чем полагается в их возрасте и при их сложении. Альвин научился за игорным столом управлять своим лицом, владеть своими руками и разыгрывать перед всем миром величественное спокойствие даже тогда, когда от волнения у него кровь кипела в жилах.

3

Почти до самого утра общество бурно развлекалось рулеткой. Каждый пытался при этом сохранять безразличную мину. Случалось, однако, когда тот или иной игрок полагал, что выиграл «чет», и Альвину приходилось разъяснять, к сожалению, мол, число «выпало» соседнее (причем Ильза поддерживала его ревностнее, чем того требовала деловая атмосфера игры), тогда, случалось, среди гостей вспыхивала все-таки злобная перебранка, которую Альвину удавалось приглушить только тем, что он тотчас показывал пустячность очередного конфликта и обходительно напоминал спорщику, что они же в своем кругу, что не из-за презренного же металла они играют, а ради самой игры. Он быстренько призывал делать ставки, вертел колесо и бросал шарик, ибо знал, что ничего нет хуже за рулеткой, как остановка и споры. Шарик должен катиться, счастье должно маячить на горизонте, холод, исходящий от неподвижной рулетки, убийственно действует на игроков. Свято чтимый авторитет старшего крупье в настоящем игорном доме, под влиянием которого смолкают все и всяческие возражения, — он восседает на возвышении с едва ли не жреческим достоинством, одетый в безукоризненный фрак, и придает действиям ловких, словно автоматы действующих крупье уверенность и неуязвимость, — этот авторитет Альвину приходилось завоевывать самому, умом, улыбками и великодушием; ему приходилось делать вид, что он нисколько не заинтересован в игре, что он исполняет свои обязанности из чистой любезности, только чтобы доставить удовольствие глубоко уважаемым членам филиппсбургского высшего общества.

Когда Альвин заметил, что интерес гостей пробудился, что у игроков, называвших ставку, начали дрожать голоса, словно у них перехватывало дыхание, словно их голосовые связки в следующий миг начисто откажут, он чуть не каждые пять минут стал предлагать кончить игру, ну правда, уже хватит, ведь можно еще немного поболтать, они же пришли на помолвку, а вовсе не играть всю ночь напролет, ему и неловко как-то, когда кто-либо из гостей делает чересчур смелые ставки, он просит всех быть чуть осмотрительнее, он, заботясь об интересах собравшихся, опасается, как бы кто-нибудь не потерпел больших убытков. Но, разглагольствуя так, Альвин ни на секунду не останавливал шарик, ни единого раза не прерывал выплату и прием новых ставок, да и слова его вызывали всякий раз столь решительный протест, что он, улыбаясь, тотчас вновь подчинялся желанию общества, пожимал плечами и, сказав еще одну-две пустопорожние фразы, продолжал исполнять обязанности банкомета.

Когда выигравшие достаточно выиграли и заметили, что счастье стало отворачиваться от них, когда гораздо, гораздо более многочисленные проигравшие в третий и четвертый раз бросили и опять возобновили попытки увильнуть от невезения, тогда наконец удалось получить согласие большинства на окончание игры. Только Гарри Бюсген продолжал протестовать. Он проиграл больше всех, да и выпил, видимо, больше, чем все остальные, и, злобно ворочая покрасневшими глазами, все еще сидел за столом, хотя все остальные уже встали; Альвин тоже еще хлопотал у стола, укладывая рулетку и разбирая жетоны по стоимости и цвету. Бюсген бранился, как старая баба, с которой злые мальчишки сыграли скверную шутку. Но тут вернулся Кнут Релов и увел его с собой. В конце-то концов, он, Бюсген, самый богатый холостяк в Филиппсбурге, он же людей смешит, хныча из-за каких-то несчастных грошей.

— А я хочу выиграть, — всхлипывал Бюсген, и в глазах его стояли слезы.

— В другой раз, — утешал его Релов, подмигивая Альвину.

— Ничегошеньки, ну ничегошеньки я не выиграл, — хныкал Бюсген.

— Да тебе слишком везет в любви, — не без намека сказал Релов и чмокнул его в лоб.

Бюсген, глянув на Релова снизу вверх, прижался четырехгранной головой к серебристо поблескивающим шелковым отворотам его смокинга, выдержанного нынче в торжественно фиолетовом цвете. Тесно обнявшись, они вышли. Альвин последовал за ними и, выйдя в холл, с радостью обнаружил, что большая часть гостей уже уехала. Остались только жених с невестой, Сесиль, Клод и Ильза. Альвин тотчас понял, что Сесиль собирается ехать с Бюсгеном. Он шепотом обратил ее внимание на состояние Бюсгена и предложил довезти ее в своей машине.