Естественная история воображаемого. Страна навозников и другие путешествия - Пьер Бетанкур Страница 53

Итак, следовало действовать с величайшей осмотрительностью, чтобы не потревожить навозников, каковые, впрочем, вряд ли церемонились со свежеснесенными яйцами, тибря их понемногу, ибо это было изысканное блюдо, желток которого, как сырой, так и вареный, слыл просто объедением.

Полковник, имевший возможность отведать их во время легкого угощения, которое ему поднесли молодки, не видел, как подбить их уступить несколько штук. Для этих дикарок яйца и впрямь были на вес золота, и они не могли лишиться их с легким сердцем. И потому он предпочел сбить со следа, стараясь не выказывать к яйцам чрезмерного интереса. Как все обернется, будет видно. Это было всего-навсего первое свидание, продолжить которое ему не позволило ежевечернее возвращение охотников. Он попросил меня набраться терпения и покинул нас, чтобы искупаться в море, той ловкой, почти парящей походкою, что до сих пор несла его навстречу всем событиям жизни и позволяла принимать их, благоприятные и неблагоприятные, словно мыльные пузыри.

Второй вылазке полковника сопутствовали куда менее счастливые предзнаменования. Георгий Александрович Лупкин — мы звали его просто Жоржем, — который нес вахту в ту ночь, успел предупредить нас, что кто-то рыщет вокруг да около нашего логовища, и это навело на мысль, что не исключены осада и налет. Мы решили затаиться в закутке примерно на равном расстоянии от разных выходов из нашего жилья. Когда проникший внутрь пришелец крался в темноте мимо нас, полковник нанес ему настолько расчетливый удар рукояткой своего револьвера по черепу, что тот рухнул как подкошенный. При свете штормовой лампы перед нами предстал справный навозник; его по-прежнему зачехленный член стоял в полный рост. Смерть, однако, не подлежит обжалованию, так что, перевернув тело, чтобы составить себе полное представление о человеке, после того как его укокошили, мы решили похоронить его прямо в той комнате, в которой находились. Облегченный от своих тестикуляриев, то был, несомненно, слуга двух приветивших полковника дам, которого скорее всего погнала за нами по пятам безрассудная, нутряная ревность. Шла ли речь о личной инициативе или о разведке, предуготовляющей массовую атаку, нам предстояло вскоре выяснить. На заре мы с облегчением увидели, что охотники, как всегда, покидают свои логовища и направляются в сторону леса.

Нас не переставала интриговать жизнь этих евнухов подле женского пола. Где и как проводилась операция, позволявшая им занять сей доверительный пост? Можно было вообразить, как их ловят во сне, связывают и с торжеством отводят в какое-то крыло подземелья, где охотницы, по всей вероятности, отправляя подобающий церемониал, о коем нам еще предстояло разузнать, производят соответствующую ампутацию. Поскольку наседкам более не приходилось бояться за свои яйца, уже ничто не мешало им в дальнейшем пользоваться себе в удовольствие переменчивостью своего уда, каковой сохранял всю свою дееспособность. Ставших рабами, терпели ли женщины их на этом основании или сажали каждый вечер на цепь, словно собаку, которая должна стеречь ваше ложе, пока вы спите? Что возвращало их после целых дней полной свободы на открытом воздухе туда, где они вновь обретали по соседству друг с другом привычный образ жизни перед лицом грозных хозяек леса? Несомненно, от гостеприимства, оказываемого им ночными подругами, а также от трапез, празднеств и, возможно, жертвоприношений, разворачивавшихся, наверное, по ходу той ночной жизни, которую их призвали разделить в земных глубинах охотницы, исходило некое могущественное очарование. Разве могли они, за неспособностью к оплодотворению, с каковым женщины вполне успешно справлялись и самостоятельно, не посчитать своим долгом доставлять им взамен или, возможно, в качестве символической подмены все те богатства, которыми, не считаясь с воспроизведением своих тварей, животных и растений, их наделяла снаружи, там, где женщины не решались появляться без крайней нужды, щедрая природа, чье постоянное возобновление выглядело как оскорбление их стерильности? Некой религии таинственного яйца, навеки поддерживающего жизнь женской общины, в которую они попали, в конце концов удалось, возможно, привязать их к партнершам, чьи нравы, занятия и даже утонченность — как о том свидетельствуют зеркала, циновки и чужеземные книги, обнаруженные полковником под их кровом, — должны были казаться им необычными и как бы явившимися из другого мира, доступ куда был для них на веки вечные заказан. Их терпели, но не принимали, и им постоянно приходилось заставлять себя забыться и довольствоваться долей, выделяемой им в трудах и церемониях, наиболее своеобразные из которых, возможно, праздновались за их счет. Кто знает, не доходят ли эти опасные, влюбленные во власть женщины до того, чтобы поменять роли, преследуя своих слуг по лабиринту подземных коридоров, загоняя их в тупики и в конце концов овладевая ими своими накладными членами?

Момент совершенно не подходил для обсуждения всех этих гипотез, которые, в неведении о реальном развитии событий, мне позволительно развивать сегодня. Охотники удалились, освободив вроде бы место, и полковник решил, что пора идти в новую атаку. Он, как принято у москалей, поцеловал меня в губы — никогда не забуду этот поцелуй, — опрокинул залпом стакан водки и, добравшись по отлогой галерее до шахты, что вела к выходу, выбрался на поверхность. В проделанных миниатюрными женщинами галереях, тщательно обшитых деревом, за исключением переходов, проходивших через неподатливый вулканический туф, — почва острова, как и все сложившиеся в триасе и перемешанные последующими геологическими сдвигами территории, являла собой самые разношерстные сочетания, — приходилось слегка горбиться. Мы еще раз проводили его взглядом, как провожают храброго охотника, который, отправляясь травить зайца, рискует попасть в лапы медведя. К концу дня, видя, что он не возвращается, мы решили подползти к отстоящему на несколько десятков метров кургану, за которым он скрылся, пусть даже только для того, чтобы привлечь его внимание и дать понять каким-нибудь свистом, что ему давно пора уходить, если он не хочет, чтобы его по возвращении застали охотники. Едва приблизившись, мы заметили неподалеку от входа в логовище простертое на земле, облепленное мухами тело, которое казалось чудовищно изуродованным. Это был полковник. Мраморная от избороздивших ее во многих местах фиолетовых полос кожа не позволяла усомниться, как именно и при каких жутких обстоятельствах его настигла смерть: нашего друга, несомненно, задушил в беспощадной схватке боа-констриктор. Живот полковника оказался вспорот и оттуда выпущены кишки, из которых явным образом было выдавлено содержимое: не просто преступление — не оставлявшая сомнений подпись: здесь пировал навозник. Что касается лица, то запекшаяся кровь, низведенная до состояния кашицы плоть — все это делало его черты неузнаваемыми. Извлеченные из орбит глазные яблоки держались только на вытянутых из вмещавших их некогда впадин мышечных волокнах. Мы оттащили его за ноги внутрь нашего жилья. Человек ни в коей мере не обделенный статью, мертвым полковник оказался куда тяжелее всех ожиданий. Георгий Александрович Лупкин не стал теряться в пересудах, он вложил глаза обратно в их впадины, разорвал на себе рубаху и как мог прикрыл ее лоскутами труп; затем, поплевав на руки, схватил лопату и с отчаянной яростью принялся рыть могилу. Вырыв яму, он уложил туда, расправив его члены, покойника, вложил ему в руки крест — крест, который полковник всегда носил на себе и который, по его словам, он унаследовал от бабки, а той его дал протопоп Аввакум, — громко прочел отходную на наречии, весьма схожем со старославянским «Добротолюбия» — я так и слышу его хриплые интонации, — потом медленно, понемногу подхватывая землю, словно из боязни, обрушив внезапно груз земли, нанести ему увечье, закопал тело своего господина. Все было кончено. Что до меня, то я потерял самого верного и самого отважного спутника из всех, с кем мне суждено было встретиться, цель нашего путешествия показалась мне в тот момент исполненной жестокой иронии: на кой ляд было отправляться к антиподам в поисках яиц находящегося на грани исчезновения вида с тем, чтобы спасти его от скрытой порчи, если нам, их хранителям, суждено сгинуть еще раньше? И теперь мы, Жорж и я, оказались загнаны под нашим курганом в угол, словно приговоренные к смерти. Он, не произнесший при жизни полковника подряд и трех слов, принялся рассказывать мне на своем родном языке нескончаемые истории, в которых я абсолютно ничего не понимал. Так мы и проводили дни, восседая друг против друга на бесполезных тюках и рассуждая на двух не имеющих ничего общего языках о том, как нам выбраться из столь затруднительного положения. Ибо теперь стало совершенно очевидно, что, оповестив о своем присутствии, мы подняли тревогу у тех, кто спал и видел нас изничтожить. Особенно ужасными были ночи, мы чувствовали себя окруженными, надзираемыми, затравленными; слышались шаги, шорохи, шелесты, шепоты, казалось, что исходящие прямо из-под земли удары движутся нам навстречу; быть может, готовился штурм, которому, даже забаррикадировав ящиками все выходы, мы не знали, как дать отпор. Начали иссякать съестные припасы; хуже всего, что кончились кокосовые орехи, которые мы раскалывали, чтобы добыть из них влагу. Пришлось решиться на вылазку. Жорж, которого бездействие сводило с ума, дал мне понять, что собирается попытать счастья: он был вооружен пистолетом своего господина — тот счел неуместным брать его с собой в обернувшуюся последней вылазку — и казался настолько уверенным в себе, что я не посмел его удерживать. Он показал мне на циферблате часов крайний срок, после которого уже не имело смысла ждать его возвращения. И я погрузился в ожидание. Нескончаемые мгновения, их тревожная тоска душит меня и сейчас. Прошли часы, настал полдень — уже следующего дня. Не выдержав, я разблокировал один из выходов и с опаской выглянул наружу. Ни движения, пейзаж охватило странное оцепенение, его лишь слегка оживляло шумом волн совсем близкое море. Оно сверкало в ослепительном свете всеми своими бликами, и ничто не наводило на мысль, что это состояние удушающей пустоты может когда-либо прерваться. Однако же я не отказался от своей роли наблюдателя, цепляясь за нее словно за последнее средство. Сколько раз мне казалось, будто я заприметил что-то на горизонте, я хватался за бинокль и тут же с досадой его ронял, словно вынесенный им вердикт был окончательным и бесповоротным. Ночью, тем не менее, меня разбудили необычные звуки, которые вызывали в памяти шум нашей высадки. Луна была полнее некуда, и по белым чепчикам (эти миниатюрные кружевные чепцы, которые они при помощи крючка вяжут себе в долгие часы заунывного плавания, когда мусонный ветер, и не думая прерываться, все дует и дует в одну сторону, придавали почти голым дикарям донельзя экзотический вид) я понял, что на берег высаживаются арабские моряки с одного из занзибарских дау. Я со всех ног бросился к ним, я был спасен. Я силился внушить, что им угрожает опасность: нужно как можно скорее выйти в море. Они таращились на меня с довольно-таки обалдевшим видом, потом, не откладывая в долгий ящик, выгрузили с десяток ящиков скорее коротких — наверное, типа тех, что привлекли внимание полковника во время его первой вылазки: в них, должно быть, содержались те не слишком многочисленные восточные товары, которые попались ему на глаза среди припасов приветивших его молодок, и разложили их напоказ по пляжу. Потом сложили в стороне, взгромоздив друг на друга, просторные пустые корзины. После чего жестами позвали меня за собой на свое суденышко, каковое не преминули осторожно поставить на якорь в доброй миле оттуда, в крохотной бухточке, укрытой за высоким мысом. Складывалось впечатление, что они следуют какому-то вполне оформившемуся обычаю; судя по всему, они отнюдь не впервые высадились на этот остров ради торговли. Поднявшись на борт и наконец-то ощутив себя в безопасности, я улегся прямо на мешки с горохом нут, который они везли на Коморские острова, и забылся тяжелым, просто-таки свинцовым сном. Когда же поздним-поздним утром проснулся, первым, что попалось мне на глаза, оказалась одна из выставленных моряками ночью на песок корзин, теперь находившаяся у меня под самым носом, на расстоянии вытянутой руки, и наполненная столь вожделенными яйцами. В остальных корзинах, как мне показалось, находилась желтая галька: то была затвердевшая камедь, добываемая из ликвидамбаров. Мы были в открытом море. Впитывая ветер своим огромным квадратным парусом, дау держал путь на Занзибар.