Браки в Филиппсбурге - Мартин Вальзер Страница 52

Альвин поднял бокал и выпил за здоровье Ильзы. Она прильнула к нему, подняла на него глаза, их охватило пламя единения, полного согласия, они были единая семья, единый фронт. Анна Фолькман, сидевшая рядом с ними у бара, сказала жениху громко, так, что все слышали:

— Когда наконец и у нас так будет!

Она видела любовное объяснение Альвинов. Ганс Бойман кивнул и наморщил лоб, а госпожа Альвин сказала:

— Все будет в свое время.

Анна поинтересовалась, что делает теперь клиент Альвина, доктор Бенрат, неверный друг, он уже несколько месяцев не дает о себе знать. Альвин ответил, что Бенрат уехал из Парижа в Берлин, но в Филиппсбург не вернется. А госпожа Альвин добавила: вот так получается, если в собственном доме порядка не поддерживаешь. Она всегда считала доктора Бенрата человеком ненадежным, а что он жену обманывал направо и налево, это все знали, н-да, гинеколог, а жена его была такая милая (Альвин помнил, что Ильза совсем иначе говорила о госпоже Бенрат при ее жизни), во всяком случае, Бирга намного превосходила владелицу магазина, которая ведь тоже замешана в эту историю. Тут в бар сквозь толпу протиснулись госпожа Фолькман и госпожа Францке, за ними, углубившись в разговор, следовали Бюсген и Сесиль. Госпожа Фолькман пришла, по всей видимости, затем, чтобы показать госпоже Францке свой заново отделанный бар.

— Ну, что скажете! — воскликнула она. — И все по собственным эскизам!

Она допытывалась у гостей, уже сидевших здесь ранее, как им нравится в баре, и, с наслаждением выслушав похвалы, перечислила соображения, которые владели ею при оборудовании бара. Почему она заказала табуреты ручной работы, почему не хотела ни морить дерево, ни лакировать, почему естественный цвет самый лучший и почему табуреты не обиты, а на них просто лежат подушечки, обтянутые полотном в красно-белую и сине-белую клетку. Она решила оборудовать элегантный деревенский бар, нечто самобытное, сельское, в этом она видит очаровательный контраст: гармоничное сочетание роскоши и деревенского быта. Все присутствующие заверили ее, что это ей превосходно удалось. Сесиль с Бюсгеном заняли самые отдаленные табуреты. Госпожа Францке, которая пожаловала на прием без мужа, встала за стойку бара, собираясь ассистировать бармену, приглашенному на этот вечер из бара «Эдем». На госпоже Францке было парчовое платье цвета темно-красного вина, оттенявшее ее молочно-белую кожу, казалось, что она весьма слабо укреплена: при каждом движении бойкой дамы ее кожа словно бы растекалась, колыхалась вверх-вниз и вправо-влево, а поэтому, когда госпожа Францке трясла миксер, получалось весьма комическое зрелище: пространство, которое прочерчивала вверх-вниз ее рука, точно заполнялось молочно-белой массой, поспешающей за выскакивающим вперед костлявым кулачком. Но вот в бар вошел Кнут Релов и подсел, да поближе, к Сесили; тут госпожа Францке потребовала тишины, она желала кое-что обнародовать, присутствие господина главного редактора радиопрограмм напомнило ей об этом. Дабы привлечь к себе внимание, она вскинула наискось вверх молочно-белую руку, и короткие толстые пальцы зашевелились в высоте, как черви, которым не по себе. Короткая стрижка, красное парчовое платье и поза — ни дать ни взять певец в вагнеровской опере, что судорожно ищет, но не в состоянии найти верный звук. Вагнер, кстати сказать, был единственный композитор, которого знала госпожа Францке, но и о нем, как рассказывали в филиппсбургском обществе, она услышала довольно странным образом: в двадцатых годах она предоставила убежище, убежище во всех смыслах, некоему офицеру добровольческого корпуса, одному из обагренных кровью палачей Аннаберга, сей бравый воитель, пламенный поклонник Вагнера, пробудил и в ней любовь к одурманивающей музыке великого мастера немецкого музыкального искусства. И вот, когда все обратились к ней, госпожа Францке возвестила, что она, с согласия супруга, приняла решение учредить премию в области искусства, а именно премию Берты Францке, которая будет присуждаться ежегодно молодому композитору; пять тысяч марок получит молодой композитор, в музыке которого яснее всего будет чувствоваться тот дух, что стяжал душевному складу немцев авторитет во всем мире. Альвин, услышав это, вспомнил ставшие знаменитыми речи, которые госпожа Францке регулярно произносила перед работницами консервного завода своего мужа. Особенно часто она собирала работниц весной и предостерегала их от легкомысленных знакомств, ибо детей и без того хватает, и прежде всего хватает детей рабочих, хватает этих несчастных. В обществе же она заявляла куда откровенней, что лучше всего было бы внебрачных детей работниц просто-напросто бросать в канал, это избавило бы всех от многих бед. Господин Францке добродушно улыбался, слушая подобные речи жены, и говорил, что она желает всем только добра. А вот теперь будет премия имени Берты Францке!

— Но мы учреждаем еще одну премию, — выкрикнула возбужденная собственным душевным волнением заводчица. — Муж не захотел отстать от меня, он тоже учреждает премию. Прошу иметь в виду, это сообщение я делаю конфиденциально, только для наших друзей. Лео хочет объявить об учреждении нами премий на специальной конференции; он, стало быть, учреждает премию, которая отвечает его склонностям, премию в пять тысяч марок лучшему спортсмену года! Это будет премия имени Лео Францке!

Госпожа Францке застыла в позе вагнеровского певца, дабы вкусить одобрение тех, кого она назвала своими друзьями.

Выброшенные деньги, подумал Альвин. Но этой женщиной следует заняться, она еще ищет, она еще может на что-то сгодиться, если увлечь ее делами партии. Он не слушал больше, как она обсуждала с господином Реловом и господином Маутузиусом, кого лучше всего включить в состав жюри по присуждению премии Берты Францке. Он переметнулся к Бюсгену, услышав, что главный редактор рассказывает истории из своей журналистской практики. Альвин решил, что в этом случае редактор даже рад будет слушателям и, уж конечно, не воспримет их как помеху. Бюсген хвалился успехом очередной серии, которую он выпустил под названием «Люди, исполняющие свой долг». Идею этой серии подала сама жизнь: продавец «Вельтшау», некий Баммель, стоял на перекрестке при красном свете, из какой-то машины ему помахал водитель, Баммель помчался к нему, подал «Вельтшау» в окно, получил деньги, но тут светофор переключился на зеленый, и на обратном пути к спасительному тротуару старика, восемнадцать лет жизни продававшего «Вельтшау», сбила спортивная машина; по дороге в больницу бедняга умер. Этим происшествием он, Бюсген, открыл серию. Такие материалы привлекают внимание. И по праву. Люди отождествляют себя с Баммелем. Понятно, фото Баммеля мы тоже дали. Честное лицо, без грима и ретуши. Вскоре после смерти Баммеля продавщица «Филиппсбургер тагблат» заснула зимой, примостившись у какой-то стены, в ночь с субботы на воскресенье и, понятно, замерзла. Руководитель отдела реализации с похвалой отозвался о ней перед всем ее семейством. Его речь била на эффект. Смерть продавщицы «Тагблата» помогла серии достичь своей цели. Люди хотят читать о жизненных фактах, которым они бы верили. Понятно, о звездах экрана тоже, и хотят видеть фото роскошной жизни, но потом опять подавай им трудности, неприкрашенную жизнь. Сесиль кивнула. Альвин увидел стройную шею, теряющуюся в массе белокурых волос; какая же она должна быть нежная, эта шея; его клиент Бенрат, прожженный плут, мог бы кое-что порассказать об этом; честно говоря, человека, что подобным образом избавился от жены, с которой дольше жить невмоготу, — такого человека можно поздравить; Ильза никогда так не облегчит ему задачу, в этом он убежден, даже если они будут смертельно ненавидеть друг друга, Ильза и самоубийство, нет, для этого она слишком умна, она вовсе не желает знать о делах, которые могли бы доставить ей огорчение, с самого начала она заявляла, что, если он ее когда-нибудь обманет, она о том знать не желает, но позже все-таки иной раз выспрашивала его, хотела все-таки знать то да се, хотя продолжала утверждать, что все и всяческие неприятности ее нисколько не касаются, она знает людей, знает мужчин, она понимает, что, видимо, без обмана жизнь не складывается, ну что ж, это его дело, но ее пусть избавит от подробностей; и он молчал, даже когда она однажды предала свой принцип, стала любопытной, ревнующей, да просто на час-другой настоящей женщиной.