Близнецы - Тесса де Лоо Страница 52

— Представляешь меня в эдаком наряде? — спросила Анна в шутку.

Мартин поморщился.

— Это для сентиментальных натур, которые без ума от сверкающих альпийских вершин и звуков пастушьего рожка.

— Ну и ну… — служащий банка хитро улыбался, — две минуты назад ваша мать сняла со счета последние деньги.

— Но там была довольно крупная сумма, — воскликнул Мартин, — многолетние сбережения!

Ему необходимо было присесть. Оторопело глядя перед собой, он качал головой.

— Перед отъездом я оформил ей доверенность… — сказал он, — на всякий случай.

Анна потихоньку вывела его на улицу. Он подбросил в воздух шляпу.

— Я разорен, — пронзительно крикнул он. — О mein lieber Augustin, alles ist hin… [74]

Он вошел в квартиру угрожающе веселый. Как ни в чем не бывало, мать возилась на кухне. Мартин схватил кухонный стул и взобрался на него.

— И что же осталось на моем счету? — воскликнул он риторически. — Ничего!

Он взял с полки одну из заботливо закрученных банок с абрикосовым компотом, выронил ее из рук и потянулся за второй.

— Все эти годы я о нем пеклась, — начала канючить мать, — сама недоедала… и никакой благодарности…

С банкой в руках Мартин посмотрел на свою причитающую мать. Затем спокойно поставил банку обратно на полку, повернул ее так, чтобы была видна этикетка, и слез со стула.

— Пошли, — невозмутимо сказал он, беря Анну за руку, — пошли паковать вещи.

Кляня судьбу, мать обходила свои жалкие владения. Она патетически бросилась на полусобранный чемодан сына, стоявший на кровати. В свой чемодан Анна засунула подвенечное платье, которое по приезде повесила в шкаф. Тупая пульсирующая боль в голове отделила ее от мира; она машинально следовала за Мартином из дома, на улицу, в трамвай.

Отец и его вторая жена встретили их с молчаливым пониманием. Анну, считавшую, что обряд принятия в семью уже позади, посвятили в последние тайны. Отец лишь с недавних пор возобновил общение с сыном — после вынужденного двадцатилетнего перерыва. Все это время мать Мартина запрещала им видеться, характеризуя бывшего мужа как ветреного бабника и тунеядца. Когда Мартин учился в четвертом классе гимназии, она, по доступным лишь ее пониманию причинам, отказалась от ежемесячной денежной помощи отца на учебу. Сыну она сказала, что отец больше не желает платить, а отцу — что сыну надоело учиться. В первоклассном парикмахерском салоне, на Кертнерштрассе, недалеко от оперы, она нашла для него место ученика. Вместо гекзаметров Гомера он отныне склонялся над головами капризных див. Ее козни выплыли наружу, лишь когда Мартин связался с отцом по случаю приближающейся женитьбы.

Теперь Анна поняла смысл странной трехголовой встречи на вокзале. Никто не хотел никому уступать, отец не собирался вновь оказаться на скамейке запасных. У Анны кружилась голова от всех этих семейных перипетий. Уж лучше совсем без родителей, подумала она. Хотя Мартин в каком-то смысле — в отсутствие отца и под гнетом матери-истерички — уже давно превратился в сироту.

С отчаянным рвением они возобновили свои прогулки. Из Нижнего Бельведера, шестнадцативековой летней резиденции принца Евгения Савойского, освободившего Вену от турок, они поднимались в еще больший Верхний Бельведер, символ его власти. Они посетили церковь Святого Карла, где Мартин хотел венчаться, и напились молодого вина. Они словно наполняли воображаемый резервуар совместными наслаждениями и удовольствиями, чтобы до конца жизни черпать из него.

Вместе с отцом она проводила его на вокзал.

— Все будет в порядке, — крикнул он из окна уходящего поезда, — Россия большая, и царь далеко!

— Я хорошо помню, как мы боялись, что той осенью русские потерпят поражение, — сказала Лотта.

— А я думала про жизнь лишь одного человека… — сказала Анна, изучая свои ногти, — это было единственное, что меня интересовало. Больше я ничего не видела и не слышала, я надеялась и молилась, чтобы он вернулся. Сейчас все об этом забыли, о том постоянном страхе, в котором пребывал каждый из нас, — таких молодых людей, как Мартин, были миллионы.

Лотта посчитала своим долгом напомнить ей о том, что силами этих самых молодых людей были убиты миллионы русских.

Анна встрепенулась.

— Но мы же об этом совсем не думали! Мы слышали лишь: наступление, наступление, Белосток, Ленинград, Украина. Герман Геринг выступил с длинной речью: «Мы завоевали самую плодородную страну в мире…» И обещал: «Мы превратим ее в прекрасный сад, теперь мы обеспечены маслом, обеспечены мукой». Германия сильно поредела: всех, у кого отыскивались хоть какие-то мозги, отправили туда на руководящие посты в области сельского хозяйства. Даже самый большой тупица оказывался там при деле. Военнопленных привозили в Германию для работы на заводах. Это была грандиозная организаторская машина — огромное достижение в каком-то смысле. Люди, сидевшие дома, тоже отличались изобретательностью — из старого одеяла шили пальто, мастерили обувь…

— Голландцы тоже этим занимались, — сказала Лотта язвительно.

— Разумеется… в чрезвычайных ситуациях мобилизуются все резервы. Поэтому-то нынешнему поколению так скучно жить, его представителям приходится развивать свои творческие способности на всевозможных курсах; неприкаянность — болезнь сегодняшней эпохи.

Лотта оборвала сестру:

— А потом пришла зима.

— Да, генерал Распутица. Со стремительным продвижением было покончено.

— Наполеон в свое время уже застрял в грязи и холоде — мы страстно надеялись, что история повторится. Так оно и случилось. «Вот теперь Гитлер проиграл войну», — уверенно заявляли мы.

— Мы думали: нужно помочь этим парням пережить зиму. Они писали, что мерзнут, и все начинали действовать — даже дети и больные. Мы все бросились вязать. Сшитые вместе одеяла и скатерти, меховые пальто и все такое прочее отправлялось через Красный Крест, минуя партийное руководство. Каждый заботился о том, чтобы его муж, сын, отец не замерз. Да уж… — Она смотрела в окно, на небо цвета сланцевых крыш. — У меня сохранился его Frierfleischorden — орден за ту чудовищную русскую зиму, которая отморозила столько пальцев и носов. Отмороженный орден — цинично окрестили его в народе.

Мать герра фон Гарлица, в прошлом фрейлина императрицы, решила провести остаток своих дней в обитаемом мире и перебралась в Потсдам. Покинутый ею замок с сорока пятью комнатами стоял на другом берегу Одры, во фридрихианской деревне ленточной застройки, каких в Бранденбурге было пруд пруди. Когда-то Фридрих Великий освоил и заселил эту приграничную провинцию; он посадил туда князя — посреди полей для неговозвели замок, проложили улицу, построили дома для батраков, церковь, небольшую школу. В обмен на свою полную зависимость батраки получали зерно и надел земли, достаточный для того, чтобы держать свинью и корову.