Завещание убитого еврейского поэта - Эли Визель Страница 51

Проводник ориентировался в Пиренеях, как я — в льяновском садике моего отца. Каждая тропка, ручеек, выступ скалы — ему все это было знакомо и близко. Он точно знал, в какую минуту появятся пограничники и где это будет; казалось, он предугадывает, о чем они собираются говорить и в какую сторону свернут, чтобы облегчиться. За пять минут мы перешли границу. Там за дело взялся другой проводник и сопроводил группу в лагерь у Альбасете, где нас для начала рассортировали по навыкам, желаниям и способностям рекрутов. Мне предстояло начинать с нуля. Профессии у меня не имелось, а как боец я не стоил ломаного гроша. Поэтому меня направили в лагерь «Ленинград» у Барселоны, где учили обращаться с легким стрелковым оружием, бросать гранату так, чтобы тебя не подстрелили, и коммунистической методике ползти под огнем все вперед и вперед, никогда не отступая. Я из кожи вон лез, чтобы Санчес (так меня теперь звали) себя не посрамил, но инструкторы, вскоре выбившись из сил, вынуждены были признать очевидное: я неловок, к бою непригоден и не рожден для этой благородной профессии. Посему меня направили к тем, кто занимался «пропагандой и культурой».

От этого лагеря, как и от всех остальных, что давали мне пристанище во время моего пребывания в Испании, у меня осталось множество хороших и грустных впечатлений. Все там либо воспламеняло меня, либо подавляло. Товарищество, смелость, взаимовыручка этих мужчин и женщин, покинувших свои семейные очаги, чтобы защищать землю свободы, дают мне основание гордиться, что я их знал: об их душевном величии еще не все сказано. Врачи и таксисты, университетские преподаватели и наемные работяги с виноградников, скептически настроенные интеллектуалы и идеалисты-рабочие, романтического склада девушки и серьезные, преданные делу военные — все они приезжали из далеких и близких стран, чтобы помешать Франко растоптать красоту и замарать грязью благородство этого народа, влюбленного в солнце и в самопожертвование. Все, от коммунистов до анархистов, обращались друг к другу на «ты», помогали друг другу, делясь решительно всем. И все пели. У лагерных костров и в сараях, в одиночку и хором, фламенко и русские песни, по-французски, на идише, по-английски, все пьянели от разговоров, забавных баек, от надежды. Казалось, сама история мобилизовала их на борьбу с варварами, все хотели быть сильными и чистыми, как праведники в старину, все желали освятить то дело, во имя которого убивали и умирали, ну да, гражданин следователь, вы слишком молоды, вы не можете знать… В то время еще находилось место надеждам и дружбе.

Однако… оставались еще ужас и тоска — их тут было больше, чем в предыдущих войнах. Эта война замыкала все в кольцо: шла самоубийственная бойня, народ сам себя истреблял. Конечно, существовали принципиальные различия, разные верования, идеалы: наши единомышленники сражались за человеческое достоинство, а их противники — за рабство разума. Но зверства и с одной стороны, и с другой было поровну.

Около Кордовы в деревне, вновь отвоеванной нашими, я видел, что фашисты сделали с пленными: там в Народном доме лежали непристойно обезображенные мертвые тела. Еще долго они мне снились, а когда я был рядом с женщиной, всякое желание пропадало при одном воспоминании об этой сцене. Оскопленные мужчины, женщины со вспоротыми животами, трое бойцов, опущенных в колодец вниз головой с ногами, привязанными к перекладине. Ничего более тошнотворного я в жизни не видал. И никогда еще не испытывал такой ненависти.

Там были люди, закопанные в землю по самые глаза, трое пленных, повешенных на ветви одного платана, были и другие, доведенные до безумия жаждой или болью. Фашисты забавлялись с жертвами, прежде чем их добить. Унизительные, садистские забавы, продолжающие мучения несчастных уже за пределами смерти.

Как хороший пропагандист, я объезжал центурии и бригады, моя ненависть очень распаляла людей. «Наше дело — правое, — восклицал я, — ибо дикость наших врагов заставляет человека стыдиться своей гуманности!»

После таких слов наши лоялисты и сами не проявляли излишнего великодушия. Разрушенные церкви, распятые священники, четвертованные монашки — все это я тоже видел. И никогда не забуду.

Помню церковь в Паломе, где-то на землях Теруэля. Статуя Богородицы на земле, рядом с ней — мертвая молодая женщина с задранной юбкой и раздвинутыми ляжками. Возле нее — другая лежащая статуя. И еще изнасилованная женщина. И так — от входных дверей до алтаря.

При всем том интернациональные волонтеры вели себя с достоинством. Быть может, потому, что в их рядах насчитывалось немало евреев? А евреи, по-видимому, неспособны совершать некоторые безнравственные действия, даже когда речь идет о мести. Так я думал. Вероятно, Штерны, Гроссы, Френкели и Штейны, приехавшие из местечек, разбросанных по Венгрии, Румынии или Польше, показывали пример милосердия в обращении с побежденными. Они никогда не приписывали собственное отвращение к жестокости своему происхождению, скорее — марксистской идеологии. Но я лично уверен в том, что говорю. Я знаю это. Ведь на красных испанцев, тех, кто воевал в так называемой красной милиции, идеология не оказывала никакого действия. При полном моем к ним уважении, гражданин следователь, при всех своих коммунистических достоинствах они позволяли себе те же палаческие выходки, как и их противники. Военно-полевые суды, коллективные приговоры, пытки, склонность к бесчинствам… кровь стынет, как вспомню.

Ну да, гражданин следователь. С обеих сторон исповедовался отвратительный и унижающий человека культ, ему приносили в жертву людей. Боевые кличи отличались друг от друга, но результаты походили. «Воспрянь, Испания!», «Враг не пройдет!» — слова, пропитанные ненавистью, кровью и смертью.

Впрочем, в бою наши товарищи были восхитительны. Геройски вели себя под огнем. Один шел против десяти, с ружьями против пулеметов, с пулеметами против пушек. Они решались на масштабные действия, являли доказательство невероятной смелости. Никакой паники, ни одна позиция не была оставлена без боя, высоты по шесть раз за ночь переходили из рук в руки, наши парни отступали, только если кончались боеприпасы или потери становились невосполнимы. Это я сам видел. Только это я и видел.

Я понимал их храбрость, их великолепное презрение к опасности, но не жестокость. Что же это? Неужели человек способен одновременно на величие и свирепость? Склонен и к Добру, и ко Злу? И к солидарности с ближними, и к мести? Я этого тогда не понимал, да и сейчас не научился. Если я признавал, ненавидя фашистов, что их действия — настоящий террор, то и красной свирепости я принять не мог. Русские товарищи, которых я встречал в Барселоне, меня заверяли: «У нас все происходило иначе. Поскольку белые, наемники Колчака и Врангеля, не смогли навязать нам своих методов. Честь Красной армии осталась незапятнанной…» Но тогда почему в Испании все случилось не так? Наши задачи не были столь возвышенны?

Тогда я не мог понять. Но теперь в камере, куда вы меня заперли, я обо многом передумал. Это выглядит по-идиотски, гражданин следователь, но жестокость в Испании стала мне понятна только сейчас. Она переплетена с еврейской историей. Можете сколько угодно смеяться, но гражданская война связана с историей евреев. Испанцы так злобно убивали друг друга, огнем и мечом пройдясь по стране, именно потому, что в 1492 году они сожгли и изгнали своих евреев. Это выглядит полным идиотизмом, но я убежден: их жестокость к нам обернулась против них самих. Начинаешь с ненависти и преследования других, кончаешь ненавистью и уничтожением себя самого. Костры инквизиции привели к тому, что при воцарении франкистов Испания взорвалась и разрушилась.