Голубая акула - Ирина Васюченко Страница 51

Тогда он поступил на юридический в Питере, где жил «на дворянских правах», то есть платя дворнику ежемесячную десятку, чтобы тот предупреждал его, когда будет очередная облава на евреев, не имеющих вида на жительство в столице. После окончания курса случай свел его с представителем «Сосны». Тот предложил ему недурную службу с годовым испытательным сроком. Однако Иосиф Маркович проявил себя так, что через полгода стал уже одним из восьмерых главных контролеров фирмы.

Тут-то «Сосна» и предоставила в распоряжение вчерашнего нищего студента довольно изрядное поместье. Впрочем, жалованье Казанского оставалось сравнительно скромным, его размер никак не соответствовал столь обширным владениям. Его вид и замашки денди — вовсе не от богатства, а потому, что представителю солидной фирмы полагается выглядеть так. По сути же, Иосифу Марковичу все это в достаточной мере безразлично. Его увлекают само дело, азарт, работа ума, может статься, что и риск. Касательно всего прочего он неприхотлив до смешного. Окрестные мужики попытались было платить новому барину, чтобы разрешал пользоваться покосами. Но тот, не чувствуя себя их истинным собственником, деньги брать отказался.

— Да нельзя ж так, барин, — втолковывали чудаку смущенные крестьяне. — Коли не деньгами, чем же нам расплатиться?

— Ну, яйца приносите иногда, — буркнул нелепый помещик, растерянный еще больше их.

К его ужасу, благодарное население буквально завалило Казанского яйцами. Такой яичной лавины он совершенно не ожидал, но, как человек рассудительный, попробовал было извлечь из недоразумения пользу. Одно время яичница из десятка яиц заменяла Иосифу Марковичу завтрак, она же повторялась вместо обеда, потом он готовил ее себе на ужин. Увы: знакомый врач предупредил, что при этаком питании болезнь печени не заставит себя ждать, и с удобной привычкой пришлось распроститься.

— Зачем же он перестраивал поместье, если ему так чужды земные блага? — придрался я.

— Так это не для себя, — усмехнулась Завалишина. — У него брат актер, мечтает о столичных подмостках, о славе. Не очень-то удачливый молодой человек, но с пламенным честолюбием. Иосиф ему в своем поместье театр устроил, чтобы было где давать спектакли. Пока, конечно, любительские, но зато уж там брат может развернуться, как угодно. Он там и режиссер, и все роли первых любовников его, и никто не мешает…

Спору нет: такой Казанский был много интереснее того баловня судьбы, каким он мне представлялся. И это было, ох, плохо! Объятый унынием, я промямлил:

— Он вам очень дорог?

— Он умеет быть другом, — отвечала она.

Влюбленные, как никто другой, подвержены перепадам настроения. Я совсем было пал духом, но эти слова вознесли меня выше, чем я смел мечтать. Что-что, а другом быть умею и я. Как сорок тысяч Казанских! Рано или поздно она это поймет… (С чего я возомнил, что во мне таятся такие россыпи дружеских чувств? Какому молодому честолюбцу я построил театр у себя дома на собственные ограниченные средства? К какой бедной отдаленной родственнице заботливо ездил из другого города с кульками конфет и забавными анекдотами, специально накопленными, чтобы развеять ее печаль? Я даже Сидорову сто лет не писал… И тем не менее мне казалось, что такой дружбы, как моя, Елена не найдет ни в чьем сердце.)

— Николай Максимович! — Она глядела сконфуженно, почти робко. — Я все не решалась спросить. Но и не спросить не могу, простите! Тогда… когда вы только вернулись из Задольска, а здесь сидел Иосиф Маркович… Мы не смогли поговорить, потом началась эта злосчастная свистопляска с делом Пистунова… В тот вечер вы сказали, что ничего не удалось узнать. Но я точно помню, один раз у вас вырвалось: «Почти ничего»! Признайтесь: что-то все же было? Пусть вы не имеете права открыть, что именно, так ответьте просто, было или нет? Неужели тайна следствия даже этого не допускает?

— Наплевать мне на тайну следствия! — взорвался я. — Вам я сказал бы все, разве вы не видите? Но мои подозрения слишком странны. В них пока ничего нет, кроме дикой игры воображения. Если я начну это вам объяснять, боюсь, вы сочтете меня за помешанного.

Эта тирада так смахивала на пылкое признание, что я сам испугался. Но собеседнице, казалось, было не до того. Хотя считается, будто женщины всегда замечают подобные вещи, в тот момент я был почти уверен, что Завалишина не заметила ничего.

— Принять вас за помешанного невозможно, — возразила она строго. — Говорите. Я готова к любым странностям.

Нет, пожалуй, она меня все же поняла. Уж очень повелительно прозвучали последние слова. От недавних колебаний следа не осталось! Кажется, теперь она вполне уверилась в своей власти надо мной. И уже готова использовать ее! Я не был задет, о, нисколько. Напротив, я торжествовал. Ведь это было больше, чем дружба, о которой я еще недавно едва смел мечтать. Я заговорил с подчеркнутою сдержанностью, осмотрительно выбирая слова:

— След, который я надеялся найти, потерян. Я сказал вам правду. Но совершенно случайно я узнал, что до недавнего времени в тех краях появлялся один субъект, знакомый мне еще по московской поре, когда я учился в гимназии. Это уважаемый всеми пожилой господин, кажется, даже принятый в научных кругах. Никаких нарушений закона, насколько мне известно, за ним не числится. И вместе с тем моя интуиция подсказывает, что нет такого черного дела, на какое он был бы не способен. Мне случалось сталкиваться с разными людьми, в том числе с закоренелыми преступниками. Но даже среди них ни один не производил на меня такого впечатления. Это гений зла. К тому же его появление в Задольске само по себе настолько странно…

Напуганный выражением ее лица, я умолк. Елена была бледна как полотно и смотрела на меня огромными остановившимися глазами. Мы помолчали. Тишина была давящей. Должно быть, страх Елены был так велик, что передался мне. Я вдруг остро ощутил, что мы замкнуты в тесном, слабо освещенном пространстве комнаты. Что стены ее хрупки, а кругом царствует ледяная ночь. Бесконечный мрак наполнял город, землю, небо. Злая тьма таилась в углах, будто готовясь броситься исподтишка…

К счастью, от внимания Елены ускользнул постыдный припадок трусости, ни с того ни с сего обуявшей ее преданного рыцаря. Насилу справившись с собственным смятением, она смиренно призналась:

— Не надо было спрашивать. Это не вы, а я извожу вас понапрасну. Добиваюсь знать каждый ваш шаг, а мне это, судя по всему, не по силам. Вот хоть сейчас… мне вдруг стало так… ужасно! Видно, делать нечего: придется восстановить тайну следствия во всех правах. Не рассказывайте мне ничего, кроме… — она прерывисто вздохнула, — кроме последней правды. Даже если буду приставать!

— Вот это трудно, — сознался я.

— Ничего. Довольно, что я вам верю.