Сладкая жизнь - Александр Генис Страница 51

Говорят, что Будда остался бы Буддой, даже если заставить его пылесосить квартиру, но обычно он не делает ничего. Только улыбается. Не губами, не глазами, а всем своим существом, мудростью, принесенной с той стороны. Такой же улыбкой с того света улыбаются статуи фараонов. В ней — лишенная иронии снисходительность. Так улыбаются плачущему ребенку — до свадьбы заживет. Улыбка — единственное, что связывает Будду с нами, и единственное, что делает его уязвимым. В ней сосредоточен весь опыт Будды, включая и ностальгию по тому времени, когда он еще не был Буддой и не знал, что такое смерть. Улыбка Будды — форма его молчания о ней.

Греческий Олимп остался только в стихах вымирающих классиков. И в Египте больше не строят пирамид. Но Индия по-прежнему живет так, как будто всемирный потоп — событие отдаленного будущего. Поэтому и путешествие в Индию — не географическая и даже не историческая, а антропологическая экспедиция. Здесь люди еще живо чувствуют свою родовую связь с животным миром. Нам так же трудно осознать свою общность с остальной фауной, как индусу понять, что уж так непреклонно разделяет человека и зверя. Раз душа одна, то и граница несущественна: сегодня ты — корова, завтра — я.

Коровы первыми знакомят европейца с индуизмом. Обычно это происходит в западных отелях, которые стоят крохотными островками роскоши в океане индийской бедноты. С непривычки жить тут довольно странно. Здесь никто не даст вам притронуться к чемодану, открыть дверь, налить стакан пива, приготовить постель на ночь. Здесь впервые понимаешь, что значит «слуга». Воспитанный на «Мистере Твистере», я поначалу стеснялся: истерически вскрикивал «Хинди-русси — бхай, бхай», порывался пригласить носильщика к обеду, пытался раздать свои рупии нищим. Однако с благими намерениями, как известно, бороться проще, чем с порочными. И вскоре, входя в ресторан, я, будучи уверенным, что слуга вовремя подставит стул, садился за стол, как английская королева, — не глядя.

Соблазняя невиданным комфортом, западный отель делает все, чтобы турист пореже выходил за его безопасные пределы. Но стоит высунуться на рассвете в окно и увидеть корову, беспрепятственно обгладывающую цветы с ухоженной клумбы, как понимаешь: вокруг самая фантастическая страна на свете — Индия.

Коровы — часть индийской толпы. Именно так: мужчины, женщины, дети, коровы. Они сосуществуют в равноправном единстве. Причем права эти равны даже юридически: убийство что коровы, что человека наказывается двадцатью годами тюрьмы.

Без всякого Дарвина в Индии знают об общих предках. Чтобы понять, что чувствует индус, глядя на стейк, мы должны вообразить тарелку с отбивной из человечины. Впрочем, коровы — не исключение. Неприкосновенностью пользуются и обезьяны, заполняющие индийские города, как наши — голуби. (По собственному опыту могу сказать, что одно дело, когда на вас нагадит птица, и совсем другое, когда это сделает павиан.) Священными считаются и украшающие индийский герб павлины, что не мешает им непатриотично уничтожать урожай. Да и со всеми остальными живыми существами — от мухи до слона — отношения тут сложные.

В Непале мне повезло побывать в одной высокогорной деревне на храмовом празднике, во время которого чествовали самую кровожадную богиню индуистского пантеона — Кали. К небольшому храму, расположенному в мирном ущелье, выстроилась очередь из нескольких сотен крестьян. Каждый держал какое-нибудь животное — петуха, барана, козла. Возле алтаря с каменным изваянием Кали стояли залитые кровью жрецы. Зажимая морду жертве, чтобы не вырвался предсмертный крик, считающийся плохим предзнаменованием, они искусно перерезали ей горло, следя, чтобы кровь из раны хлынула прямо на богиню. Потом отдавали тушу хозяину, прятали в карман гонорар и переходили к следующему клиенту. Ничего жуткого в этой церемонии не было, если не считать, конечно, ее первобытности.

Всякая религия начинается со смерти. Тайна загробной жизни требует постоянных репетиций в виде жертвоприношений. Тайна смерти, которую помогает разрешить кровь, неразрывно связана с тайной рождения. До поездки в Индию, правда, я особой тайны тут не видел — у нас в Нью-Йорке на 42-й улице все показывают за 25 центов. Но в Индии соединение мужчины с женщиной трактуется во вселенском смысле. Об этом напоминает самый древний и самый распространенный религиозный символ Индии — лингам, каменное изображение мужского полового органа в женском. Лингам украшают цветами. Поливают священной гангской водой, ему молятся и поклоняются. И все без тени скабрезности.

В Индии никогда не знали суровых ограничений христианской морали, но и мимолетным развлечением секс тут не считался. Наверное, никто никогда не относился к этому делу так педантично и основательно, как древние индийцы. В знаменитой «Камасутре» половая жизнь расписана с настоятельностью Моисеевых заповедей. И каждый храм Вишну иллюстрирует это древнее пособие скульптурными изображениями. Лучшее из них — в Каджурахо. Издалека его храмы похожи на пни, заросшие опятами. Вблизи оказывается, что каждый гриб — скульптурная группа, высеченная из красноватого песчаника тысячу лет назад неизвестно кем и непонятно зачем. Скульптуры абсолютно и неописуемо прекрасны. Так же, как и люди, которых они изображают. Стройные мужчины с гладкими, не искаженными культуризмом, как у греков, телами и женщины с неправдоподобно округлыми грудями, бедрами и животом. Составленный из этих небожителей текучий, без одного угла орнамент опоясывает каждую плоскость храма. Фигуры на стенах Каджурахо занимаются только одним — любовью. И отнюдь не в том привычном нам викторианском варианте, когда любовью называют томные прогулки под луной. Проще всего об этом говорил ко всему привычный гид. «Эта группа, — объяснял он, — изображает юношу, овладевающего девушкой в позе «свастика». Им помогают две служанки и аскет (я так и не разобрался, что аскетического было в его поведении). Тут девушка исполняет феллатио. А здесь воин соединяется с лошадью: видимо, он давно в походе». Неподалеку от нашей группы две пришлые собаки вступили в случку. «Видите, — плавно повернулся к ним гид, — даже животных возбуждают наши храмы, что же говорить о тех, кто приходил сюда молиться». Среди слушателей была чопорная американская леди, которая все записывала в блокнот и время от времени пихала мужа, показывая ему особенно выдающуюся деталь. Для нее Каджурахо был каменной версией книги «Все, что вы хотели узнать о сексе, но стеснялись спросить».

Может, она была права. Ученые яростно спорят о мотивах строителей храмов. Одни говорят о метафизических аллегориях, другие — о проницании духа в тело, третьи — о диалектическом единстве противоположностей. Но мне больше нравится объяснение одного индийского историка. «У всех, — пишет он, — есть сексуальные фантазии, но только у нашего народа хватило мужества и искусства высечь их в камне». О том, насколько разными могут быть представления о «мужестве и искусстве», говорит история с открыткой, которую я послал из Каджурахо нью-йоркским друзьям. Ее — там изображалась та самая группа с аскетом — конфисковала целомудренная американская почта.

Индийская религия располагается в сакральном пространстве, пределы которого описывает вечная рифма кровь — любовь. Этот архаический мир ближе к биологическим основам жизни, поэтому индийцы легко называют корову матерью, без страха ждут смерти и самозабвенно наслаждаются любовью, веря, что только в экстазе человек приближается к богам.