Любиево - Михал Витковский Страница 51

Далекие раскаты — небо серо.

Мирон Бялошевский

Сегодня, Паула, твоя очередь рассказывать. Хочешь — не хочешь, а придется, вчера я рассказывала. Не буду я тебе в угоду горло драть каждый день. Не бывать, Паула, по-твоему. Без обид — сегодня твоя очередь. К грозе дело идет, и тучи со Свиноустья плывут, но ты начинай, авось успеем.

Тогда Паула снова делает рот клювиком, как Мишель, но о ней как-нибудь в другой раз. — Ладно, расскажу тебе. Сказывала мне одна образованная, старая. Я ее встретила, когда она в Доминиканскую галерею, к «Альберту» шла, потому что была распродажа, а она бедная. Так вот, говорила она мне, что видела одну известную писательницу на заставе, еще в семидесятые. С палочкой, лысая. Угадай, кого (смех). Точно, ее самую. — Да ладно, Паула, скажешь тоже. — Честно, она была здесь у нас проездом, ленточку на открытии новой школы перерезала. И эта писательница рассказывала той тетке, а она мне, как было в прежние времена, не при коммунизме, а еще раньше, при феодализме или в межвоенное двадцатилетие, короче, раньше. Как бы нам пришлось тогда. Лучше, чем при других цивилизациях. И не говорите мне, что теперь для теток самые распрекрасные времена, потому что это не так. А как раз наоборот — самые плохие. Что мне с того, что теперь эмансипация, что этот мужской эротизм хлещет из каждого журнала, с каждого билборда. Сейчас чуть что, тут же пришьют домогательство. И что мне с этих гей-баров, перьев в заднице, если я собираюсь этим заниматься не с другими тетками, а с телками, и пусть мне кто-нибудь покажет телка в гей-баре (кроме охраны). А там бы я таких телков под собой имела! В прямом и в переносном смысле. Все бы им делать приказывала. А сегодня поохоться на телков: девять раз из десяти по зубам получишь, и только один раз в рот. Вот так.

Подгребай, сядем рядышком да закурим «Вяруса», я уж расскажу тебе все по порядку, как бы у нас могли сложиться дела. У Януша Гловацкого есть пьеса «Замарашка», в которой девочки в исправительной колонии рассказывают друг дружке перед сном разные истории и воображают себя бог весть кем. Это и мы можем. Допустим, мы из средней или высшей шляхты. Из богатых помещиков. И нам приблизительно по тридцать. Вот, к примеру…

— Барокко, — прерываю я ее просительно, подобно девчонкам из «Замарашки», вставлявшим свое в чужие рассказы. — Барокко. Графиня вышла из дому в полдесятого. И под париками у нас маленькие коробочки с искусно вырезанными отверстиями. Это ловушки для блох. В коробочке ватка, пропитанная медом или кровью (месячными, потому что ни одной из нас не хочется себя колоть), и все блохи, со всего платья, с парика, влезают в эту ловушку. (А когда у Томатной Леди раз завелись лобковые вши — с кем такое, дорогая моя, не случается, — то она смастерила себе такую же барочную ловушку и даже баночку с медом прикладывала, но ничего не помогло, вши — не блохи, меда не захотели.) И знаешь, Паула, что у нас еще в этих седых париках? Спорим, не угадаешь! Маленькие цветочки — фиалки и лилии, и чтоб не завяли, каждый вставлен в спрятанную в волосах миниатюрную вазочку с водой! На нас кринолины, чтобы можно было во время пиршеств сидеть на искусно украшенном ночном горшке и срать. Мне Артуриха рассказывала, что именно для этого кринолины и придумали. А если одна вставала другой поперек дороги, то та, другая, ей в ночник лягушку или крысу запускала. И мушки придумали, чтобы заклеивать прыщи. И вообще наши гардеробы полны закоулков, тайных проходов, точно готические замки. И в каждой складке платья у нас любовник, или пузырек с отравой, или письмо, или что-нибудь эдакое, очень маленькое и резное. Ловушка для комаров в стиле рококо. И так мы сидим на пиру на этих горшках, в этих корсетах, так затянутые, что все, что ни съедим, из нас тут же выходит. Сидим мы так и чувствуем, как под париком все вши ползут к золотой коробочке с медом или кровью. А скучно становится — припудриваю себе грудь, плечи специальной пуховкой…