Тополь берлинский - Анне Биркефельдт Рагде Страница 51

— Мне кажется, это просто смешно, что Маргидо не захотел сегодня приехать. Побыть с отцом и с тобой. Вы же братья, только что потерявшие мать. А кажется, будто никто и не умер. Потому что нет ни цветов, ни родственников…

— И дружного оплакивания? Так никто же не знает. Знали бы соседи, наверное, принесли бы цветочек. Обычная вежливость, с матерью они не дружили. После смерти дедушки мать и Тур перестали общаться с соседями. Раз, и все кончилось. Умерло. Но мы сами можем купить цветы. Хотя бы комнатные, я выкинул все, кроме одного. И надо подумать, что нам еще нужно.

— Сухие лепешки для вяленой баранины. И еще колбасы, в этих банках только котлеты. И молоко. А куда мы денем мусор?

— Сожжем. Мы обычно все жгли за амбаром. Стоит добавить немного парафина…

В магазине они выбрали шесть горшочков с цветами, только не те, что были украшены к Рождеству. Кашпо были только очень некрасивые, пластиковые, но он все равно приобрел шесть зеленых. Турюнн решила купить плавающих свечек. Чтобы было уютнее, сказала она. Сам он размышлял об отце, как бы заставить его помыться. Когда он положил в корзинку носки и трусы, потому что взял мало на смену, то прихватил еще смену белья для отца. Только надо помыться перед ним, пока ванна еще чистая. И почему он не вставил себе зубы на нижней челюсти? Так же трудно жевать. Приходится рассасывать еду.

Когда они вернулись, Эрленд отнес коврики и подушки за угол и долго с ними возился. Бросал снег на половики, выбивал и тряс подушки, разглядывая пейзаж. Начинало темнеть, небо было ясным, фьорд простирался черный и гладкий, совсем без ряби. Наверное, здесь красиво, как сказала Турюнн. Много раз в Копенгагене он вспоминал именно этот вид, его чистоту, открытость и протяженность. Воздух был таким чистым, и так приятно было им дышать, не то что дома, где сплошные выхлопные газы. Островки леса сделались выше и шире, чем когда он уезжал. Сто лет назад здесь вообще не было деревьев, рассказывал дедушка Таллак. В двадцать восьмом году сошла лавина и отняла восемь мер земли, осталась только глина. Это были склоны, спускавшиеся к фьорду, плоской поверхности почти не было. Он вдруг остро и живо затосковал по дедушке. Вот горе так горе! Тогда хутор действительно погрузился в траур, комнаты в первый же вечер набились народом, все приносили всякую разную еду, еды даже больше, чем цветов. Так что они с Турюнн все сделали правильно, принесли в дом еду, наполнили холодильник, скоро займутся супом. Турюнн только перемоет сначала все глубокие тарелки и ложки.

Он положил подушки и половики на место, Турюнн расставила цветы. Он принял душ, вода была еле теплая, надел чистую одежду и постучался к отцу. В ответ что-то хрюкнуло, он открыл дверь, задышал ртом и зажал нос.

— Тебе надо помыться, — сказал он. — Вот новые трусы и носки. Остальное, наверное, лежит у тебя в шкафу. Рубашка, брюки и все прочее, другая кофта. Вода еще не нагрелась, но я поставил бойлер на максимум. И подстриги ногти, я положил ножницы на край раковины.

Отец посмотрел не него с ужасом:

— Сюда кто-то приедет?

— Нет. Здесь только мы, но от тебя воняет. Турюнн к такому не привыкла. А где твои нижние зубы?

— Потерял.

— Скоро будет готов суп.

Тур зашел в гостиную. Телевизор был выключен. Он опустился в кресло и уставился перед собой, одетый в обычную домашнюю одежду и обутый в деревянные башмаки на шерстяной носок.

На плите стояла кастрюля с супом.

— Ты звонила в авиакомпанию? — спросил Эрленд у Турюнн.

— Забыла. Придется покупать новый билет. Я разорюсь.

— И я забыл. О деньгах не думай, я все устрою. Долгосрочный кредит. Очень долгосрочный.

Он достал три бутылки пива из холодильника, открыл их, одну дал Турюнн, зашел в гостиную и протянул вторую Туру. Пришлось толкнуть его в плечо, чтобы тот обратил внимание. Тур вздрогнул и, не поблагодарив, равнодушно взял бутылку.

— Теперь здесь стало красиво.

— Мать так старалась с банками, — сказал Тур. — Мне они нравились.

— Они заржавели. И все цветы померли. Только один остался.

— А можно его поставить вот туда?

— Легко.

На время обеда они переложили ватные одеяла в гостиную. Там было всего три стула, Тур принес табуретку из коридора. От отца воняло, есть было сложно. Он видел, как мучается Турюнн и пытается этого не показывать, стол был маленьким, и сидели они тесно.

Он почувствовал, как легкое сострадание уступает место старому отвращению. Отец был к нему настолько равнодушен, что едва ли вообще вспоминал его эти двадцать лет. Тур двигался как робот, вошел и сел. Теперь взгляд его был направлен в тарелку, а левый локоть лежал на углу стола. Ели молча. Суп был неплохим, Турюнн немного его пересолила, но о рождественском домашнем уюте со свечками и речи быть не могло. Все старались не смотреть друг на друга, сосредоточенно разглядывали ложки, тарелки и хлеб. Сам Эрленд изучал узор на пластиковом столе, он помнил, как его покупали, как мучительно собирали. Его купил дедушка Таллак, вошел однажды, вернувшись из города, с торжественным видом и огромной коробкой. Утверждал, что это последний крик моды — столешница, похожая на мрамор. Теперь такой пластик снова вошел в моду.

Стены ванной комнаты были из него же, тридцать лет назад отремонтировать ванную стоило целого состояния. Унитаз, и ванна, и сушилка-батарея над раковиной.

Тогда Несхов не стоял на месте. Клумбы с розами у самого дома, клубника и курятник, костер на Иванов день. И рождественское настроение. Украшенное дерево во дворе, каша для домового в амбаре, они с дедушкой выносили ее, дедушка оставался вечным ребенком и верил в домового. Рассказывал, что домовой носит серую кофту и красную шапку и живет под деревом. Если с ним плохо обращаться, дела на хуторе пойдут из рук вон. Вряд ли кто-то выносил рождественскую кашу домовому последние двадцать лет.

Турюнн пошла с отцом в свинарник. Их не было почти два часа. Не мешало бы позвонить Крюмме, но он не звонил.

Мобильник лежал, отключенный, в кармане куртки. Эрленд прибрался на кухне, помыл посуду и сел перед телевизором. Отец зашаркал в ванну. Как можно потерять целую челюсть? Врет.

Вернулась Турюнн и, приняв душ, сказала:

— Никогда я так не уставала. Ватные одеяла, наверное, высохли, я пойду лягу.

— Я тебе постелю. В свинарнике все в порядке?

— Я так устала, что у меня не было сил их бояться.

— Бояться? Ты что, боишься свиней?

— Да, если они весят четверть тонны. Но он бы один не справился, только без конца все путал. И еще он теперь со мной не разговаривает. Ему всегда нравилось говорить о свиньях. Одна свинья заспала двоих поросят вчера, та, к которой он был больше всех привязан. Видно, его это сильно задело. В довершение всех бед.

Часом позже он заполз под собственное одеяло, простыня была кое-как заправлена за матрас. Он свернулся калачиком на боку, обхватив руками колени, отчаянно не хотелось мерзнуть. Он узнал запах белья, запах этого дома, старый запах, который он помнил с детства.