Ночь будет спокойной - Ромен Гари Страница 51

Ф. Б. Это напоминает казаков из азиатской степи, когда они сводили счеты с помещиками во время Пугачевского бунта, который ты описал в «Чародеях»… В твоей жизни было немало сведений счетов, как, например, с ростовщиком Заразовым, в Ницце, о котором мы говорили… Все это находится в противоречии с твоими пафосными призывами к «феминизации» мира… В «Монд» ты развернул кампанию в защиту смертной казни, и это всего через несколько дней после казни на гильотине двоих убийц…

Р. Г. Так, так, давай, давай поговорим об этой кампании в защиту смертной казни, которую я развернул в газете «Монд». Это очень интересно. Когда в Калифорнии была отменена смертная казнь в июне 1972 года, с Майорки, где я живу большую часть времени, я послал в «Монд» статью. В ней я утверждал, что эта отмена не представляется мне нравственным прогрессом, что она является следствием нравственного банкротства. Объясняю. Смертная казнь, «божья кара», «высшая мера» должна была играть исключительную роль для того, чтобы обозначить действо, исключительное по степени внушаемого ужаса, — убийство. Это было «ценностное обозначение» и означало, что человеческая жизнь священна и, забирая чью-то жизнь, всегда забираешь свою. Поэтому в Калифорнии, других частях Америки, да и повсюду в мире, резня, убийства под идеологическим прикрытием или под маркой «синдрома протеста» — терроризм, бомбы, заложники, массовые казни — стали разменной монетой, и убить кого-то по той или иной причине означает обычный демографический «минус один». Будь то в Чили, Ирландии или Палестине — везде есть общепризнанное «право на убийство». Именно об этом я написал в нескольких строчках в конце своей статьи, которые исчезли в публикации. Убийство стало привычным и узаконилось «социальным объяснением» — разложившееся общество порождает преступников и так далее — либо идеологией. Убийство вошло в свод нравов и привычек: в Детройте оно бьет все рекорды. Поэтому я завершил свою заметку словами, что если смертная казнь лишилась всякого смысла, то это потому, что человеческая жизнь тоже его не имеет, поскольку убийство все чаще и чаще воспринимается как современный «способ выражения». Калифорния признала это нравственное банкротство, отменив высшую меру наказания, потому что американцы — прагматики. Вот что я написал. Я посылаю свою статью в «Монд» и жду. Ничего. Ее не публикуют. Проходит несколько месяцев. Я возвращаюсь в Париж на следующий день после казни двух душегубов. Помпиду отказал им в помиловании. В аэропорту Орли я покупаю «Монд». На первой странице вижу: «Дискуссия о смертной казни. Две точки зрения: профессор такой-то и Ромен Гари. Стр. 4». Открываю страницу четыре. Над первой колонкой изложение точки зрения вышеупомянутого профессора, который против смертной казни. И напротив — Ромен Гари. Эта верстка тут же выставила меня безусловным сторонником смертной казни, оправдывающим отказ президента помиловать двух гильотинированных преступников. Но если ты прочтешь мою статью, написанную по поводу отмены высшей меры в Калифорнии за несколько месяцев до этого, ты обнаружишь следующее: человеческая жизнь обесценилась, она потеряла свой священный характер, быть за или против смертной казни в кровожадном обществе теперь ничего уже не значит с точки зрения обозначения жизни как ценности. Отменяя смертную казнь, просто признают тот факт, что со времен Сталина, Освенцима и прочих видов терроризма во всех его формах существует право убивать. Только вот своей версткой и выбором момента публикации «Монд» сделала меня защитником высшей меры…

Ф. Б. Зачем они это сделали?

Р. Г. У них под рукой была статья, написанная мною, которая казалась им более нюансированной, нежели другие, и когда вопрос вновь обрел актуальность, они ее опубликовали. Когда делают газету «по горячим следам» — делают газету, вот и все. Так, по крайней мере, мне объяснили. Аналогичный случай у меня произошел с «Франс-Суар». Находясь в Йемене, я написал для них репортаж под заголовком «Сокровища Красного моря». Они его опубликовали, не посоветовавшись со мной, под заголовком «Преисподняя Красного моря», оскорбив таким образом людей — для чего не было никаких оснований в тексте, — которые так любезно принимали меня и помогали в Йемене. Для этого есть свое обозначение: это называется произвол… В результате на следующий день после публикации моей статьи «за смертную казнь» какой-то господин остановил меня прямо на улице, пожал мне руку и сказал: «Позвольте выразить восхищение вашей позицией. Вы, по крайней мере, мужик с крепкими яйцами». Яйца зачастую наделяют такими качествами, что просто диву даешься… Вот что касается моей «жестокости».

Ф. Б. И все-таки, какова твоя позиция относительно смертной казни?

Р. Г. Я за смертную казнь, исключительно когда речь идет о наркодилерах и палачах детей. В остальном я оставляю за мэтрами Но и Бадентером право решать, возможно, они предпочли бы отправить эсэсовцев, истребивших все население деревни Орадур, в реформированные и «гуманные» тюрьмы с целью их перевоспитания.

Ф. Б. Ты послал уточнение в «Монд»?

Р. Г. Шутишь? У меня вовсе нет этого целомудренного, изысканного и припудренного нравственной красотой рвения в отношении того образа, который складывается обо мне, или тех собак, которых на меня вешают. По непонятным причинам, похоже, очень мало связанным с моим писательским ремеслом, некоторые личности пытаются сфабриковать образ Ромена Гари, не имеющий ничего общего с действительностью.

Ф. Б. Поговорим о твоей ненависти к наркоторговцам… Ты снял фильм «Kill», который был запрещен в Англии из-за его жестокости и нескольких кадров казней — в частности, расстрел из автомата крупных наркодилеров: их предсмертные конвульсии, в такт веселой музыке румбы, тоже наводят на мысль о сведении личных счетов.

Р. Г. Две женщины в моей жизни были убиты наркотиками… Обязательно ли надо об этом говорить?

Ф. Б. Мне кажется, этого не избежать…

Р. Г. Мне было девятнадцать, ее звали… допустим, Софи… Еще живы ее родные… Она была очаровательна и жизнерадостна. Очень красивая, она умудрялась быть одновременно и очень обаятельной — одна лишь красота часто бывает невыносима. У Софи был настрой «жизнь прекрасна», который должен был бы обезоружить жизнь… но не тут-то было! Это случилось в Ницце в 1935-м. Ницца не была тогда такой бетономешалкой, как сейчас, даже встречались еще мимозы. Софи уехала в Париж. Я остался один с мимозами, но без нее они уже не были такими, как прежде. В Париже она связалась с подонком, который посадил ее на иглу. От морфия она переходит к героину. Никаких больше писем, никаких новостей, я узнаю все случайно, от русских друзей. Еду в Париж и приступаю к поискам, но когда впервые приезжаешь из Ниццы в Париж, оказываешься в полной растерянности — и мне пришлось даже продать свою пушку одному из приятелей Эдмона, чтобы поесть. За три года Софи скатилась до уличной проституции, чтобы заработать на наркотики, а потом умерла от передозировки «рая». Обычное дело, со многими сейчас такое происходит, но в двадцать лет и в совсем другое время это произвело на меня еще то впечатление… Я скулил. Вытирая глаза кулаками, представь себе. Того типа убили, но меня это даже не обрадовало. У нее была очень красивая улыбка, невинная, простодушная, и она немножечко косила, ну знаешь, так, что взгляд становится еще выразительнее…