Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп Страница 51

— Для этого сгодится и немало других растений, - только и ответила Масетта, которая хорошо разбиралась в тонкостях фармакопеи и, сама страдая от судорог, носила перстень с буйволовым рогом.

Весенним днем 1645 года в Пикпюс приехали гости: Антуан и Александр д’Обре вместе с Гектором де Туарсе - так сильно изменившимся, что Мари-Мадлен узнала его лишь по рыжей шевелюре. Она равнодушно поцеловала братьев - Антуана с доставшимися от матери льняными волосами и двенадцатилетнего Александра, который щурился, поднося предметы близко к глазам. Все трое были наряжены кавалерами: в штанах с напуском, мягких сапогах и камзолах с несколькими рядами туго затянутых флоке. К тому же все трое умели здороваться по последней моде, широким жестом снимая шляпу, размахивая ею и при этом низко наклоняясь, так что, поднося руку к сердцу, кавалер одновременно подметал перьями пол. Лучше всех кланялся Гектор, вкладывая в свой реверанс театральный пафос, приглушенный, правда, мягкой иронией, шутливым воодушевлением, фамильярным почтением - одним словом, изрядной долей остроумия: заплетенная черными лентами и украшенная индийским бисером рыжая косичка покачивалась всего лишь в футе над землей.

Мальчиков же поразили две вещи. Во-первых, необычный, глубокий, как у юноши, и удивительно бархатистый голос Мари-Мадлен, в мягкой темноте которого внезапно вспыхивала медь. Таким голосом возвещал о Страшном суде архангел. При виде хилой и щуплой Мари-Мадлен поневоле возникал вопрос, откуда берется пугающее богатство этого голоса. И во-вторых, она была не по возрасту учтива, во всем проявляла и каждому дарила грациозную любезность. Затем, правда, от досады, гнева либо злости кривила губы и противно морщила нос, но на это мальчики внимания уже не обращали.

Медово-кипарисовая юность, полынно-ясенцевое пробуждение. Прогуливаясь с кузиной в саду, Гектор спросил, не ходит она больше в часовню Нелюдимой чащи?

— Я предпочитаю другие места, - не глядя на него, ответила Мари-Мадлен и уставилась на цветок львиного зева, который в шутку то раскрывала, то закрывала.

— Полноте, мадмуазель! - стиснув ей пальцы, весело сказал кузен. - Или у вас остались об этом плохие воспоминания?

Она вздрогнула.

— В таких местах бывает страшновато...

Он удивился и даже растерялся:

— Страшно?.. Но я же с вами!

Гектор погладил гарду подаренной на пятнадцатилетие шпаги: он учился военному ремеслу, и вскоре отец должен был купить ему офицерский патент с целой ротой мушкетеров.

— Страшно?.. Со мной-то?

Растроганная Мари-Мадлен посмотрела ему в глаза. В легкой тени шляпы золотисто-бледное лицо покрывали, точно абрикос, светло-коричневые веснушки. Кожа была прозрачная и теплая.

— Ничего не бойтесь...

Теперь она уже сама сжала его пальцы с такой силой, что перстень впился в кожу.

— А вы знаете, что в часовне полно паразитов? Что там можно вмиг окоченеть от сырости?.. Оставим это место детям.

Он поклонился, а вечером негромко постучал в ее дверь. Она открыла, но знаком велела молчать: в соседней комнатушке спала Масетта. Час спустя, не зажигая света, к нему вошла белая, как полотно, Мари-Мадлен.

Их движения были резкими и неуклюжими, но им больше никогда не изведать того восторга, с которым они впервые вступили в этот мир. Внезапно Мари-Мадлен заупрямилась: из темноты возникло видение - мерзкая физиономия с заячьей губой в тени жестких и жирных, ниспадающих копной волос. Девушка чуть не потеряла сознание и оттолкнула Гектора, однако ночной ветерок донес в открытое окно безупречный лягушачий хор, возносившийся в небеса - к самой луне. Тогда Мари-Мадлен растаяла и нежно опустилась в объятия Гектора.

Проснувшись на рассвете, она отдернула полог кровати и увидела холодный голубой свет, ложившийся пеленой на пол. Гектор де Туарсе еще дремал с приоткрытым ртом, а его разбросанные на подушке локоны казались темно-красными, точно кровь. Мари-Мадлен долго любовалась его лицом, которое вдруг стало таким же расплывчатым, каким было когда-то лицо мадам д’Обре, его раскинувшимся посреди ландшафта из простыней юношеским телом, едва заметными сосками, застенчивым завитком пупка, вялым членом, спрятавшимся в волосах, будто птичка в гнезде. Спросив себя, любит ли она Гектора де Туарсе, Мари-Мадлен поняла, что не любит. Она вовсе не испытывала того, что описывал Катулл. Осталось лишь прелестное, ни к чему, в сущности, не ведущее опьянение. Она знала, что Гектор чувствовал что-то иное - нечто подобное должно существовать где-нибудь и для нее: обещание, которое, возможно, сдержит другой. Придется его искать.

Тем летом она чуть ли не каждую ночь делила ложе с Гектором, если только из хитрости, любопытства и озорства не уходила спать к своему брату Антуану, упорно пытаясь научить его тому, что узнала сама лишь недавно. Поначалу он защищался, отбрыкивался и уворачивался, но, в конце концов, со смехом капитулировал, и она накрыла его член сильной и ласковой, удивительно опытной рукой. Антуан в последний раз смутился и отдался ей без остатка. Она ушла от него с чувством триумфа. Даже не рассчитывая обрести с ним то невыразимое, что когда-нибудь выпадет и на ее долю, Мари-Мадлен ничуть не разочаровалась. За завтраком ей неожиданно пришло в голову, а не проверить ли свои чары на Александре? Впрочем, придется немного обождать - он ведь еще совсем юный.

Задождило, песок на террасе хрустел и потрескивал под беспрестанными ливнями. Собирая опавшие плоды, старик Зикас жаловался на гнилое лето. Все чернело на корню, увядало, не успев зародиться, и персики падали с глухими ударами, словно пытаясь достучаться до ядра земли. Равнодушными к порывам ветра оставались лишь высокие заросли цикуты в Нелюдимой чаще. Темные зубчатые листья кустились, забрызганные пунцовыми пятнами стебли тянулись вверх, а белоснежные, с ювелирной точностью вырезанные зонтички на длинных черенках с приумноженной силой выдыхали едкий, грубый аромат.

Трое мальчиков уехали из Пикпюса в начале сентября: Гектор де Туарсе вернулся к военной муштре, Антуан с Александром отправились к дяде по материнской линии - известному юристу и губернатору провинции. Оставшись наедине со своими грезами и книгами, Мари-Мадлен нисколько не расстроилась. В узорах голландского сада уже распускались грустные звезды пепельников, угадывалась красная оффемонская добыча. В тот год Мари-Мадлен попросила отца оставить ее в Пикпюсе: дескать, потеряв слишком много времени, она хотела наверстать упущенное в учебе. Восхищенный ее прилежанием Дрё д’Обре охотно согласился.

Зайдя как-то утром в уборную, Масетта увидела Мари-Мадлен, которая, склонившись над стульчаком и судорожно вцепившись одной рукой в спинку сиденья, а другую прижимая к животу, икала и давилась тягучими струями жидкой мокроты, что натягивались серебристой тетивой между губами и раковиной. Масетта все поняла прежде самой Мари-Мадлен. Служанка тотчас собрала необходимые травы - казацкий можжевельник, полынь и руту, выдавила из них густой рыжеватый сок и, добавив в кубок с вином, заставила Мари-Мадлен выпить.