Мания страсти - Филипп Соллерс Страница 50

Эти бамбуковые заросли мне нравятся. Они растут быстро, густо и высоко, как кусты или тубусы с нотами, прибывшие сюда с другого конца планеты. Мне приходит мысль позвонить в Париж госпоже Чан. Зажигается зеленый экран мобильника, код, поиск, и вот, наконец, нужная сеть. По ту сторону Марсова Поля раздается звонок. «Да? алло?» Я выключаю. Краткая вспышка китайского акцента.

Так вертись, вертись, маленький шарик-скиталец, со своими лесами, пустынями, горами, океанами и спутниками на орбите. Вертись, вертись, это все, что от тебя требуется.

Из левого кармана брюк я достаю перочинный ножик и на стволе тюльпанного дерева царапаю: Сирано.

Вспоминается незавершенность «Государств и Империй Солнца»:

«Это исходит изо всех тел, находящихся в космическом пространстве, то есть телесные образы парят в воздухе. Ибо эти образы сохраняют всегда, несмотря на их постоянное колебание, очертание, цвета и все прочие свойства и пропорции предметов, о которых они свидетельствуют; но коль скоро они весьма хрупки и тонки, они проходят сквозь наши органы, не вызвав никакого ощущения; они доходят прямо до души, где запечатлеваются, благодаря особой чувствительности ее субстанции, и таким образом заставляют ее видеть вещи весьма отдаленные, которые обычными нашими чувствами замечены быть не могут, и здесь это происходит как нечто вполне естественное, поскольку дух не заключен в грубую телесную оболочку, как в твоем мире…»

Сирано тоже мог бы сказать то, что один юморист, век спустя после его смерти, заметил о своих современниках: Non cogitant, ergo non sunt, они не мыслят, следовательно, не существуют. Против мышления все средства хороши. Например, балка, которая так кстати свалилась на голову нашего путешественника к иному миру. Земляне так привязаны к своим обычаям, это общеизвестно.

Он скончался 28 июля 1655 года, Сирано. Его похоронили в часовне монастыря Фий де ля Круа, настоятельницей которого была его тетка, Маргерит де Сирано. Могила его была разрушена во время Революции, монастырь превращен в угольный склад. Последний вздох в тридцать шесть лет? Рано.

Еще один умерший в тридцать шесть, 25 сентября 1626 года, его зовут Теофиль де Вьо, поэт юго-запада Франции. Что до него, то он приговорен к смерти по решению Парламента, уточнившего, что он должен быть «препровожден на Гревскую площадь и сожжен заживо, его тело превращено в золу, оная развеяна по ветру, а его книги сожжены». Поскольку арестовать его не удается, то сооружают чучело, одетое в точности как он, и торжественно предают его огню. Сам он бежит в сельскую местность, его арестовывают, два года он проводит в башне Монморанси, в изгнании, затем бежит на остров Ре, потом в Шантийи, потом в Париж, где, как ему представляется, король сможет его защитить. Но в конечном итоге, истощенный тюрьмой, он умирает.

Вот уже и дорога, а вдали дом. Оттуда, где нахожусь я, то есть с перекрестка, я могу наблюдать, как переливается Потомак в солнечных лучах бабьего лета. Несколько ворон. Вскоре становятся видны машины.

Я возвращаюсь, хочется спать, ложусь.

Но не сплю.

Кровать шевелится. Землетрясение? В Вашингтоне? Среди бела дня? Нет, это со мной что-то не так. Все продолжается десять непостижимых разуму минут. А потом огромная радость охватывает меня.

Сорок четвертую гексаграмму «Книги перемен», Гоу, «Перечение», можно передать еще как «Идти навстречу». Идеограмма представляет собой сексуальную близость. Вверху творчество, небо, внизу — утончение, проникновенность, ветер.

Комментарий уточняет, что мгновение встречи, его напряженность связаны с первопричиной. Нет и речи о том, чтобы как-то соотнести ее с собой. «Даже если встреча кажется случайной, она все равно уже произошла. Женский элемент, инь, здесь особенно активен. Проявить желание управлять этим процессом — было бы ошибкой. То, что внешне представляется как краткая встреча, может оказаться связано с творческой, созидательной силой».

Иными словами: «Небесное дуновение простерто над миром. Под небом есть ветер. Манна небесная падает вам с Неба. Пусть это исходит от вас и от книги жизни, это обещание чудесного периода созидания. Не ослабляйте внимания. Не удаляйтесь от небесного пути».

Прекрасно.

Вечером Дора долго целует меня. Мы любим друг друга, засыпаем. Просыпаюсь около трех ночи, ощущая какое-то забавное смещение. Все изогнуто, все отливает синевой, как на некоторых изображениях вид со спутника. Это именно Земля, она возле моего лица и, тем не менее, уже на некотором расстоянии. Я вижу какую-то часть сферы, но потеряю ее из виду, если это будет продолжаться. Идея состоит в том, что мы, Дора и я, «радостные преступники», благословенные и освященные «великим покоем». Никакой тревоги, только живое космическое любопытство. Время описывает круг, или, вернее сказать, оно взорвалось, оно медленно разматывается, оставаясь неподвижным. Для человеческого тела все происходит слишком быстро, о том, что совершается внутри него, известно немного, впрочем, оно не может долго бодрствовать и следовать за временем. Я понимаю, почему они защищаются. Они смотрят, слушают, дышат, прикасаются, но они почти ничего не видят, почти ничего не слышат, почти ничего не чувствуют. Синева ночного видения, истекающая стремительно, сливается вдали с ослепительной окружностью, желтой молнией. Тем не менее, она здесь, эта окружность, в углу комнаты. Тело, в котором живу я (но разве это жилище?), сейчас стало совсем крошечным, съежившимся. Еще пять минут назад я был, можно сказать, большим, теперь размеры изменились. Я позволяю увести себя, спокойно погружаюсь.

Утром, за завтраком, Дора рассказывает мне свой ночной сон. Она едет на машине по планете, носящей мое имя (спасибо), впрочем, вся вселенная представляет собой одну-единственную круглую сияющую планету, по которой она и прогуливается. Появляюсь я, иду большими шагами, заставляю повернуться шарик, подвешенный в пустоте или бесконечности. Мы здесь на краю мира, но, собственно, никакого края нет. Мир без берегов, только центр.

— Это было приятно?

— Очень.

— Как я был одет?

— Во что-то длинное, похож на монаха.

— Тела?

— Нет, никаких тел. Существа.

— Существа?

— Вещества-существа.

— Это что, бред?

— Надеюсь.

Мы сидим на деревянной террасе, окруженной деревьями, на солнце. Дора, растрепанная, еще в своей голубой шелковой пижаме. Она пьет апельсиновый сок. Затем:

— Ты веришь, что существовали люди, подобные нам?

— Вне всякого сомнения. Почти повсюду. Но об этом некому рассказать.

— Почему?

— Неходкий товар.

— Так делают счастливые люди, убежденные, что у них никакой истории не было?

— Вот именно.

Да, я очень хорошо себе их представляю, этих «без истории», чья история, возможно, только-только начинается. Они здесь, на краю мира, в этот самый момент. Толпа единичностей, неспособных к объединению, великая зыбкая тишина. Эти перешептывания, эти прикосновения, эти сверкающие глаза, эти плотно сжатые руки и ноги, как я их понимаю, как я их принимаю. Они прячутся, и они правы, не стоит возбуждать ненависть смертных или зависть богов. Их будут защищать в суде, не правда ли, в Трибунале неизбежного зла. Мэтр Вейс, это для вас. Докажите-ка нам невиновность «радостных преступников». Правда, у них нет никаких шансов быть оправданными, но все равно, защищайте их. Боюсь только, что ваши аргументы прозвучат слишком литературно, но давайте, у нас есть время выслушивать ваши басни. А потом нет, замолчите.