Одиссея Гомера - Гвен Купер Страница 50

Наконец мы зашли так далеко, что Шэрон махнула рукой на гостиницу и предложила двигаться в сторону ее дома на Бей-ридж, что находился в десяти милях от места работы, но куда мы почти что пришли.

— Побудешь у меня, — сказала она.

Я была благодарна, но благодарна скорее умозрительно, нежели эмоционально. Я знала, что Шэрон делает доброе дело; куда бы я пошла и где бы ночевала, если бы не она? Но мне было уже все равно. Какая разница, где спать и куда идти, когда единственное, что было для меня важно — это как вернуться назад.

Еще я хотела позвонить маме и сказать, что я в порядке, и дозвониться хоть кому-нибудь в том доме, где я жила, но мобильники молчали.

— Моя мама работает недалеко от дома, там есть проводная связь. Можно попробовать позвонить оттуда, — сказала Шэрон.

Было почти два часа дня, судя по часам Шэрон, когда мы добрались до Бей-ридж. Мы шли около пяти часов. За это время мы забрели далеко от Манхэттена и уже стали привлекать удивленные взгляды своим нелепым видом. Улицы здесь были широкие и опрятные, опрятными выглядели и люди. Про себя я отметила и этот порядок, и удивленные взгляды, но внутри у меня ничего не отозвалось — все было так, будто едешь на заднем сиденье кэба, зная, что не имеешь никакого отношения к тому, что происходит за окном.

С той же отстраненностью я наблюдала за тем, как мать Шэрон заключила ее в объятия и всплакнула у нее на плече, когда мы нагрянули к ней в офис. Другая женщина благоразумно провела меня вглубь офиса.

— Там есть ванная комната, если хочешь — можешь умыться, — с сочувствием сказала она.

На мне была футболка, капри и сандалии, но пепел настолько спеленал меня, что понять, где заканчивается одна вещь и начинается другая, было почти невозможно.

Первый звонок, который я сделала, был маме, в школу.

— Спасибо тебе, Господи, наконец-то, — только и сказала секретарь, которая взяла трубку, едва раздался гудок. — Твоя мама в учительской. С ней кто-то из учителей, сейчас я скажу, что ты звонишь.

Последовала коротенькая музыкальная заставка, которая, путая все мои мысли, заставила меня задуматься об одном — зачем вообще нужна такая никчемная вещь, как музыкальная заставка. Потом трубку взяла заплаканная мама. Слезы душили ее так, что она не могла толком ни говорить, ни дышать. Она даже не рыдала, а лишь протяжно всхлипывала в трубку, словно уже выплакала все слезы и на то, чтобы говорить, у нее просто не оставалось сил.

За весь этот день я не пролила ни слезинки и плакать не собиралась. Если бы я расплакалась, я бы сломалась, а мне нужно было держать себя в руках. Но все невыплаканные слезы вдруг подступили к горлу, и я беспомощно повторяла: «Мамочка, не плачь. Я в порядке, я в порядке. Не плачь, мамочка».

Одна из учительниц, видимо, стоявшая рядом, перехватила трубку.

— Скажи мне, где ты остановилась, — попросила она. — Я все ей передам.

Я сказала, что пока побуду у своей подруги, Шэрон, чуть позже перезвоню и скажу номер. Повесив трубку, я попыталась дозвониться консьержу, работавшему в моем доме. Ответа не было. Я попыталась дозвониться в какую-нибудь из квартир напрямую или на мобильный телефон хоть кого-нибудь из известных мне жильцов. Трубку никто не брал, мобильные телефоны молчали. Единственная моя надежда, что в конце концов кто-нибудь отзовется и скажет: «О господи, и ты ради этого звонила? Переживать вовсе не о чем. У нас все в полном порядке», — растаяла без следа.

«Разбитые окна, — вновь подумала я. — Разбитые окна и слепой кот».

Мы с Шэрон прошли еще несколько кварталов до ее жилья, уютненькой, обставленной цветами солнечной квартиры с двумя спаленками, и сразу же включили телевизор. Шэрон была права: обрушились не только башни-близнецы ВТЦ. Дома, стоявшие вокруг, либо тоже упали, либо вот-вот упадут. Манхэттен ниже Четырнадцатой улицы был полностью закрыт. По периметру были выставлены посты. Его охраняли военные и пропускали лишь других военных, пожарных, полицейских и спасателей.

Думать о разбитых окнах было бессмысленно. Более того, эта мысль не давала думать ни о чем другом. Мысль была непродуктивной. Нужно было верить, что мой дом не пострадал и что с моими кошками все будет хорошо — я оставила им достаточно еды и воды. Они поймут это так, как будто я уехала в короткую, всего-то на день, командировку. Потому что, конечно же, завтра я их заберу…

Мы знали, что нужно принять душ, поесть или заняться хоть чем-нибудь, но Шэрон и я все не могли оторваться от экрана. По телевизору беспрерывно шли новости; сейчас передавали телефонные сообщения тех, кто был погребен под развалинами. «То были их последние слова», — только и сказал репортер. Боль стала невыносимой, и Шэрон молча достала две бутылки водки.

Я пила, как никогда не пила прежде. Мне хотелось напиться так, чтобы бутылка почувствовала ту же боль, что и я; так, чтобы комната перед глазами поплыла и я забыла свое имя. Я хотела напиться до беспамятства. Как хорошо, что мне это удалось.