В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 5

Но при всем при этом они не перестают быть евреями не столько, впрочем, из верности принципам, сколько из страха перед смертью. Они позволяют себе потешаться над раввином, однако признают его авторитет в сфере нематериальной: льготная путевочка в мир иной все же понадобится — рано или поздно…

Все это объясняет, почему свадебное действо совершалось в строгих предписаниях еврейского ритуала.

Господин Кобринер, главный раввин Станислава, должен был произнести торжественную речь. Симхе Пильник занимался практическими деталями торжества и в первую очередь — протоколом застолья. Он один знал точно, кто чего стоит в денежном выражении, и в соответствии с этой стоимостью гостю надлежало сидеть за праздничным столом выше или ниже. Главная же проблема была свойства сугубо оптического: как посадить брачующихся рядом, чтобы никто не заметил, что грациозная невеста на две головы выше своего именитого жениха, этой важной особы из Мюнхена, личного фотографа двора Его Величества Людвига Второго Баварского? Тут не скроешься: брачная пара — в центре внимания всех гостей, к тому же молодых непременно будут фотографировать, чтобы потомкам осталась память о счастливейшем дне в их жизни.

Симхе Пильник знал выход. Он велел изготовить трон, с высоты которого знатный жених будет величественно возвышаться над всем праздничным застольем.

Хасидский оркестр наигрывал веселые мелодии; блистательное собрание с нетерпением ожидало выступления Главного раввина, который веселился вместе со всеми, хотя Аарон Вертхаймер был всего лишь простым подмастерьем кожевенных дел ремесленника. Но у него была раскрасавица дочь — несравненная Яна, и ни один еврей в Галиции не посмел бы упустить счастливой возможности хоть на мгновенье приблизиться к этой сверкающей прелести. Кроме того предоставлялась возможность вблизи рассмотреть человека, который лично знаком с самим королем Баварским Людвигом Вторым, всемирно известным меценатом искусств и личным другом Рихарда Вагнера. Лео Розенбах, таким образом, долгие годы был личным поверенным знатного вельможи.

Приняв без долгих рассуждений сделанное ему приглашение, Главный раввин выступил с речью о смысле и таинствах фотографического изображения как символа бессмертия:

— В Священном Писании, высокоуважаемые гости нашего свадебного торжества, сказано: «Не создавай себе образов». Потому некоторые расценивают фотографию как тяжкий грех. Они заблуждаются. Смысл этой заповеди лежит гораздо глубже. Ты не должен создавать себе фальшивых — я подчеркиваю это — фальшивых образов. Ты не должен посягать на Божий промысел, вмешиваться в его дела. Он сам знает, что делать, и делает это хорошо. Эта заповедь касается живописи и в особенности — плохой живописи, каковая, к примеру, распространена сегодня в Париже и Вене. Всевышний хочет уберечь нас от разного рода пачкунов и фальсификаторов, которые самонадеянно посягают на великие творения его. Именно о них говорится в Священном Писании, а не о точном отображении творений Божьих. Зеркала не несут в себе греха, — так учил нас Моше бен Баймон, — и грехопадение наступает лишь при искажении действительности, ибо в искажении этом состоит лжесвидетельство. Отсюда и смысл заповеди: не лги! А зеркало — не лжет. Оно лишь отражает то, что видит. И фотография делает то же самое. Красивое остается красивым. Безобразное — безобразным. Фотография прославляет творение рук Господа. Она увековечивает то, чему надлежит быть увековеченным. Она запечатлевает то, что достойно пережить смерть. Кто вправе запретить нашему жениху, достойнейшему господину Розенбаху, запечатлеть на стеклянной пластинке и тем увековечить на радость потомкам безупречное совершенство и неповторимый блеск его молодой избранницы, несравненной Яны из благородного дома Вертхаймеров? И разве не является святым долгом, важнейшей миссией человека прославлять и увековечивать великие творения Господа нашего? И разве не в этом состоит высшее проявление истинной любви — дать прорасти в твоей крови обожаемому тобою образу? Может, кому-то из присутствующих в этом праздничном зале известно лучшее средство прославления молодости и совершенства этой несравненной еврейской девушки, чем с помощью фотографического аппарата? Так назовите его…

— Я, господин Главный раввин, я знаю нечто гораздо лучшее…

Это был какой-то свихнувшийся тип. Прервать выступление Главного раввина Станислава! На такое еще никто не осмеливался. Вопрос, заданный раввином, был чисто риторическим. На немедленный ответ никто и не рассчитывал. А тут появляется какой-то залетный ухарь, чужак, которого никто не приглашал, и нагло перебивает высокочтимого докладчика. Нет, с Симхе Пильником такого еще не бывало! И этот самозванец осмеливается вступать в дискуссию с самим раввином!

— Так вот, господин раввин, еще несколько недель, и весь мир узнает о моем изобретении. Я построю специальную машину, так называемый Призматограф. С его помощью это прелестное юное создание, этот нераскрывшийся бутон засверкает в тысячу раз ярче, чем Лео Розенбах может себе представить. Его фотографическая техника несовершенна. Для Лео Розенбаха эти прелестные губки — черного цвета. Для меня — они цвета алой зари. Нежные жемчужины на ее божественной шейке он видит серыми. Для меня они — перламутрово-розовые, как утренняя заря. Так кто из нас двоих ближе к истине? Выходит, и Лео Розенбах грубо вмешивается в Божий промысел, искажает творение Всевышнего, лишая его естественных красок. Да, да, уважаемые дамы и господа, он искажает творимое Богом чудо, сводя бесчисленную палитру дивных красок Природы всего к трем жалким оттенкам: к черному, белому и серому…

Ропот возмущения пронесся по торжественному залу. Старый Вертхаймер решительно подошел к нарушителю порядка, чтобы сейчас же вышвырнуть его вон. Но тут придворный фотограф поднял руку и жестом призвал будущего тестя к спокойствию:

— Оставьте в покое этого человека, господин Вертхаймер, — сказал он спокойным тоном, — это мой брат. Вы же видите, он не в себе и сам не знает, что несет…

Это был апогей празднества, о котором очень скоро все забыли бы, не пойди мой чокнутый дядюшка Хеннер дальше. Выходка его этим не завершилась: спокойно выслушав умиротворяющее заявление жениха, изобретатель таинственного Призматографа поднялся со своего стула и торжественно прошествовал к почетному столу, за котором восседали молодые. Тут он разыграл вторую сцену своего спектакля-экспромта. Подойдя к невесте, он галантно опустился перед ней на колено, с театральным жестом взял ее руку и медленно, с расстановкой прикоснулся губами к самому кончику каждого пальчика. Благоговейно и трепетно, будто слизывал с них бисерные капли Божьей благодати. Изысканный пассаж этот пришелся девушке по вкусу, было видно, что новоиспеченный деверь исключительно нравился ей, и это на самом деле было так: в отличие от законного жениха, его непутевый брат соответствовал ее представлениям о благородном принце Тамино из «Волшебной флейты». Когда этот галантный кавалер поднялся с колен, она глубоко заглянула в его светящиеся восторгом глаза и спросила:

— Вы изобретаете цветную фотографию, господин Розенбах? Я нахожу эту идею превосходной и очень горжусь вами. Как далеко продвинулись вы в ваших изысканиях?

Она говорила чуть слышно, розовым перламутром едва заметно проступило на ее лице очаровательное смущение.