Сука - Мария Лабыч Страница 5

Нас окружили развалины. Во всем Пескове не оказалось ни единой целой постройки. Село имело вид перепаханного артиллерией поля навалов строительного мусора большей или меньшей высотности. Каким-то чудом уцелевший пятачок вставал среди руин. На возвышении застыли невредимые качели на двух высоких столбах с перекладиной. Ждут. Мы обошли их по большой кривой.

Неотвязное чувство стороннего наблюдения не покидало. Будто прицел перебегает. Ты… теперь не ты… Ощущение поддерживало своеобразное эхо разрушенных улиц, которое кругами водило в мертвой тишине наши собственные звуки. Внезапно дробь шагов кидалась нам навстречу из-за разбитых стен, мы ложились, и разом все смолкало. Двигаясь, интуитивно мы пригибались под защиту разновеликих куч осколков. Нелепая предосторожность! Здесь стало очевидно: с высокой кромки уступа нас видно решительно отовсюду.

Проснулось сукровичное солнце, и наши силуэты очертило, словно углем на холсте. Мы жаждали укрытия как манны небесной. Между тем искомый магазин я учуяла сразу. Запах кисловатого заводского хлеба за годы насквозь пропитал доски полов и штукатурку, разбросанные теперь в границах полусотни квадратных метров. Подвал под магазином, как и надеялся начвзвода, остался цел. Но я не указала это место Ушакову. Там было столько жителей села, что нам рядом с ними стало бы тесно.

Когда начался обстрел, их логика была сходна с нашей. Муниципальная постройка. В подвале – надежность и простор. Там они и укрылись. Вскоре выход, представлявший собой простую, окованную толстой жестью дубовую погребную крышку над лестницей, привалило обломками двух верхних этажей. А после начался пожар. Теперь живых там нет.

Мы продолжали поиск. Проулок за проулком все то же.

– Никого, на хуй, – осматриваясь исподлобья, сказал рядовой Сотник.

– Потерял кого? – участливо спросил Котов.

– Разговоры! – негромко одернул начвзвода и пояснил невпопад: – Наша огневая точка на высоте триста пятнадцать и восемь, к западу от разлома…

– На хуй точку. Местные где? Эвакуированы?

– Эвакуированы, братан. Тут близехо. – Котов указал стволом в землю.

Сотник перешел на сиплый шепот:

– Кто-то бы все равно остался. А тут никого!

– Ушли! Подумали-подумали, и чух – в горку. А артиллерия садит так тихо-о-онечко, чтоб никого не зацепить.

– Скоты. Подонки гребаные. Душить их буду, мразей… – сквозь сцепленные зубы сплюнул Сотник.

– Котов, Сотник, отставить разговоры!

– Туда, туда, – настаивала я.

Ребята озирались, не понимая, что в этой развалине привлекло меня более остального.

– Туда!

Взрывной волной крошево стен свезло в сторону от фундамента, расчистив вход. Мы обошли перевернутую половину крыши, нависшие стропила которой походили на выеденную тушу кита. Взгляду предстала взрытая сырая яма под открытым небом и прямо в ней – полузасыпанные бетонные ступени вниз. Бойцы рассыпались, присели кто за чем.

Ушаков кивком отправил бойца проверить место. Оскальзываясь, рядовой Довгань спускался осторожно; я считала ступени под его ногами. Исчез во тьме, ногой выбил дверь и, казалось, пропал. Но вот вернулся торопливо:

– Чисто.

Не совсем. Он не прошел вдоль дальней стенки. Хозяйку не заметил. Она и теперь там. Ее ранило осколком, но она успела спрятаться в глубине. Не смогла после остановить кровь. Хотя подвал поистине огромный, узкий и длинный с разветвлениями, и мы вряд ли ее «обнаружим».

– Вперед, – разрешил Ушаков.

Бойцы оживились, будто кто-то начал дергать за ниточки резвее. Мы с Сотником вскрыли перевязочные пакеты и перебинтовали раненых. Один лежал с раздробленной ключицей, пуля прошла навылет. Я вспорола рубаху, обработала рану и примотала руку от локтя к животу, тогда он смог свободнее вдохнуть. Легкое не задето, и кровь остановили вовремя. Если не вслушиваться – порядок. А на деле плечо хрустело при малейшем движении, как ранний снег. Мы перешучивались про «до свадьбы…» и «в рубашке…», но оба знали: парню требовался хирург – чем раньше, тем надежней. Слишком много осколков.

Второй боец отделался ушибом и царапиной, распорол лицо о камень при падении. Бровь его оттягивала влево гигантская малиновая шишка, скулу под ней косо прерывала бордовая полоса. Пара десятков швов ото лба и до подбородка ему не помешала бы, но, в общем, и так сойдет. Этот молча плакал девичьими крупными слезами, стекавшими в рваный малиновый желоб в щеке. Выглядел поистине устрашающе, но на самом деле был куда стабильней первого.

Рядовой Гайдук уселся на бушлат, нежно поглаживал ладонью массивные бревна стен, измеряя расширенными зрачками пустоту черного прохода в глубь подвала.

– Если следили, как мы вошли, накроют нас т-ут, как свиней. Одной гранатой. Всех на хрен, – нараспев сказал он.

– Если б видели, сняли бы сверху. Проще. Что ждать, пока заляжем? – резонно возразил Ушаков. – Рисковать, вязаться в ближний бой. Смысл? Здесь сложный коридор и надежные двери. Одной гранатой не возьмешь…

– Кого-то мы все ж, видно, зацепили. Ребятам стало не до нас, – с надеждой предположил Сотник.

– А-аки крысы в поганой н-норе, – гнул Гайдук свое, не отводя взгляда от хода.

– Вот и попробуй, выкури крыс.

– Что там пхэ-робовать, блядь…

Ушаков прервал жертвенные излияния:

– Рядовой Гайдук!

– Я.

– Отправляйтесь наверх. Присмотрите за входом. Не высовываться, наблюдать от двери. В случае чего разрешаю открыть огонь.

Гайдук простонал недовольно, но поднялся.

– Жрать охота – это да, – заявил Котов.

Эта вульгарная заявка внезапно разрядила напряжение, хотя не все предполагали, что способны что-то проглотить. Я тоже. Но разогрели воду, вскрыли сухпаек. От очага расползся плотный запах горячей жирной пищи.

В закрытом пространстве легче распространяется иллюзия безопасности. Тогда, в стенах подвала, в атмосфере пара от разваренного мяса и лаврового листа, нами овладело безумие, одно на всех. Мы стали словно на взводе. Поначалу пытались сдержать взрывы беспричинного хохота, трясшего до колик. Тщетные усилия. Поодаль отмалчивался один Ушаков да раненые. Те двое и не могли к нам присоединиться: спали после коктейля обезболивающего с антибиотиком и релаксантом. Их расположили в дальнем закуте, чтоб не тревожить.

Веселье билось безумным привязанным зверем. Мы живы! Ничего забавного мы не говорили, нас заводило любое слово, сказанное невпопад. Снежный ком катился, нарастая нелепой фразой, полусловом, жестом и даже просьбой повторить. Хохоту дыхания не хватало. И эхо неслось по черным коридорам погреба мощным хором, и от него мерещилось, что нас гораздо больше, чем теперь.