Апельсинки. Честная история одного взросления - Ольга Савельева Страница 5

К ШЕСТИ ГОДАМ Я ОБРОСЛА НАВЫКОМ ОСУЖДАЮЩЕ ЗДОРОВАТЬСЯ С ПРОХОДЯЩИМИ ЖИЛЬЦАМИ, ПРЕЗРИТЕЛЬНО ПОДЖАВ ГУБЫ: «ЗДРАССССЬТИ!» — И МАСТЕРСКИ ПОДДЕРЖИВАЛА СТАРУШЕЧЬИ БЕСЕДЫ.

Пока мои сверстники играли в «Казаков-разбойников», прятки и догонялки, я, подперев ладошкой пухлую щеку, аргументированно рассуждала о том, почему бесстыжая Натка таскает с работы лотки с продуктами, ведь ее недавно перевели из столовой на склад, и чем намазано в гараже у дяди Толи, если туда слетаются как мухи все районные алкаши.

Иногда мы с бабулями весело смеялись беззубыми ртами. Если вдруг что-то казалось им смешным. Я их шуток не понимала и смеялась за компанию. По количеству зубов мы с ними, кстати, тоже совпадали: у меня еще не выросли, у них — уже выпали.

Однажды во время наших старушечьих посиделок мимо скамейки пробежал рыжий Валерик. Он был лохматый, грязный и голодный, потому что рос в многодетной семье.

Многодетные семьи стояли на особом старушечьем учете, ибо плодили хулиганов и шалопаев.

На чумазую персону Валерика у нас имелось целое досье, полное компромата:

— Зачем Людка рожала четвертого в двухкомнатную квартиру, чем думала, шалава?

— Что за мода нынче держать в квартире больших собак? Это же как пятый ребенок!

— Невоспитанный Валерик давече с Петровной даже не поздоровался. Она ему: «Здравствуй, Валера!» — а он ей «здрасьте» пожалел.

— До четырех лет он вообще не говорил, думали, немой, а нет, выправился.

— Никого не слушает эта молодежь, зла не хватает, свою голову же не приставишь, прости хосподи.

Так вот, Валерик.

Он, в порванных на коленях штанах, спасаясь от кого-то бегством, несся к гаражам и делал это с таким азартом, столько ликования было в его глазах, что я, повинуясь какому-то инстинкту, заразившись его настроением, не удержалась, будто кто толкнул меня, спрыгнула со скамейки и резво побежала за ним.

Я бежала так быстро и так свободно, что мне с непривычки показалось, что у меня развеваются щеки.

— РАСШИБЁС-СИ-И-И!!! — тут же услышала я вслед прабабушкин голос, который воткнулся мне в спину холодным мечом.

Прямо вошел точнехонько между лопаток.

Я выгнулась пузом вперед, будто врезалась, будто меня и правда догнала ударная волна прабабушкиного возмущения, и неловко плюхнулась на пятую точку, тяжело дыша.

— Я ЖЕ ГОВОРИЛА!!! — закричала прабабушка, полыхая гневом.

Когда она меня ругала, то сразу молодела. Не скакало давление, не ныли суставы. Она становилась румяной, и ее голубые глаза перетягивали на себя внимание от морщин.

Я, ссутулившись, посидела в пыльной грязи секунд десять и понуро побрела к насесту.

Прабабушка ждала меня на скамеечной локации для публичной словесной порки за проступок.

Я шла к ней, отряхивая руки, и думала: «Вот зачем, зачем я побежала? Сидела же как человек, на радость прабабушке. Нет, надо же было сдриснуть. А Валерик! Он что, не мог обернуться и подождать? Нарожают четверых в однокомнатную, заведут собак, а потом от них выбегают невоспитанные и молчаливые валерики, на которых зла не хватает…»

Я покорно вернулась на скамейку со слегка виноватым выражением лица.

— Ну и куда ты, прости хосподи, понеслась? — спросила прабабушка.

Она перевернула мои руки вверх ладошками, увидела, что они пыльные от падения, достала старый желтоватый носовой платок, плюнула на него и стала вытирать мне ладошки от пыли.

Мне стало противно и брезгливо. У прабабушки во рту было уже совсем мало зубов, они сгнили, а два передних раскорячились, образуя заглавную букву «Л», и она ела много тертого чеснока, ибо свято верила в то, что если Иисус Христос не спасет ее от хворей, то это сделает чеснок.

Одно время она, яростно просвещая меня в вопросах веры, здоровья и нечистоплотности сотрудников собесов ^[1], так намешала четырехлетней мне понятия о том, что чеснок — это немного апостол. Другими словами, заместитель Иисуса в Департаменте здравоохранения собеса.

Собес прабабушка ненавидела. И я ненавидела его за компанию. Не может быть хорошим учреждение, в названии которого есть слово «БЕС». Прости хосподи.

И вот этими слюнями, полными гнилых зубов и чеснока, она вытирала мне руки.

Я захныкала.

— Тань, а что, может, побегала бы детка-то? А то что она с нами? К чему ей эти разговоры? — заступилась за меня тетя Тома перед прабабушкой.

Она пекла вкусные румяные пирожки с капустой и всегда меня ими угощала. Еще у нее жила подранная собаками кошка, которую она втихаря разрешала мне гладить.

Прабабушка запрещала мне приближаться к животным, потому что «у них лишай».

Я не знала, что такое лишай, но гладила кошку тети Томы со всей возможной осторожностью: если бы она заразила меня лишаем, то правда о моем гладильно-кошачьем преступлении просочилась бы до прабабушки, и она сказала бы строго:

— Я ЖЕ ГОВОРИЛА! — и помолодела бы на глазах.

— Ну и что это было? — строго спросила меня прабабушка. Адвокатирования теть Томы она сознательно не заметила. — Куда это мы покатились? Что тебе надо было от Валерика? Поваляться в грязи за гаражами? Явиться домой в порванных штанах? Чумазая? Научиться от шантрапы матом ругаться? Куда тебя понесло? Что ты ревешь? Нет, ну что ты ревешь?

Я не знала, почему я реву. Не понимала. Не понимала состава своего преступления.

Просто по лицу текли слезы, а я брезговала вытирать их «чистыми» ладонями.

— Это все Сатана! — вынесла вердикт прабабушка.

Это был главный ее диагноз, прояснявший предпосылки каждого моего проступка.

Прабабушка была очень верующая.

В ее комнате стоял богатый иконостас, блестевший «золотом» икон, около которого она молилась каждый день с четырех утра.

Также она ходила на службы в церковь и держала все посты. Это не сложно с двумя последними здоровыми зубами, которые будто прислонились друг к другу буквой «Л» и говорили: «Ладно, Лейте баЛанду».

Меня, четырехлетнюю, прабабушка тоже пыталась вовлечь в христианство и брала на утренние службы, где я, сонная, замерзшая, стояла в зале, пахнущем воском и ладаном, покрытая прабабушкиным платком, который, как и все прабабушкины вещи, ядрено пах чесноком, и крестилась, как научила прабабушка, на чужие попы.