Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия Страница 5

«В 1887 году, — вспоминает Жанна Крузе-Бенабен, — на письменном экзамене среди сотни кандидатов можно было заметить пару платьев: и то при ближайшем рассмотрении второе платье оказывалось сутаной…»

* * *

Дом оказывается в моем распоряжении, едва мой брат покидает его, уезжая воскресным поездом в 17:27, с тяжелым сердцем возвращаясь в лицей Кондорсе, где он учится, будучи в пансионе, и где молча страдает от железной дисциплины и постоянных наказаний. Он — натура тонкая и ветреная, с высоты своих пятнадцати лет интересуется только поэзией, совершенно не способен запомнить даже самую простенькую теорему, путает исторические даты и абсолютно невосприимчив к латинским склонениям. Он приводит в отчаяние нашего отца, который упорно возлагает на него большие надежды и верит, что передаст сыну свой кабинет, а потому даже лично следит за тем, как он выполняет домашние задания, и выступает в роли наставника, заставляя без устали повторять уроки. Я слышу, как он испускает тяжкие вздохи, дерет брата за уши и бранит всякий раз, когда пытается добиться от него правильного ответа. Что до меня, то я только подтверждаю свою репутацию недостойной дочери, категорически отказываясь заняться, хоть на минуту, образованием младшего брата. Долгое время идеальной отговоркой мне служила необходимость посвящать все свое время подготовке к экзамену. Теперь же, когда я могла бы уделить несколько часов, чтобы вытащить его из той бездонной пропасти, в которой он пребывает, на все просьбы отца у меня остался один ответ: не хочу. И нет значит нет! Его это приводит в ярость. А его раздражение приводит меня в восторг. Я заявляю, что не буду репетитором, а раз таковой нужен, пусть наймет, ведь я-то разобралась сама и без его помощи, неплохо при этом преуспев. Хоть мы и не богаты, у отца достаточно средств, чтобы нанять какого-нибудь студента, но мысль о расходах внушает ему такое отвращение, что он предпочитает тратить собственное время в воскресенье, пытаясь заставить брата немного продвинуться в учении.

На самом деле я отказываюсь помогать своему брату Полю только потому, что не желаю принимать участие в великой нелепице его образования. Брат признателен мне за то, что я не заставляю его превращаться в ученую обезьяну, а, напротив, поддерживаю в его стремлении продолжить трудный путь в поэзии, потому что у него есть талант, это точно. Может, он и не Рембо. Пока что. Но он одарен, это очевидно, и он сознает свой дар, как и то, что недостаточно возвести затуманенный слезами взор к луне, чтобы стихи полились как по волшебству. Он работает, тайком исписывая маленькие блокнотики неуверенными рифмами, но, как он сам подчеркивает: главное — не механика александрийского стиха, а красота образов и сила чувств, которые его рождают. Несмотря на свой юный возраст, он удивительно развит и мечтает все сделать, чтобы избавить поэзию от академических уз. Я обещала ему поддержку на том пути, который он избрал, обещала, что буду его союзником.

На свой лад брат пережил те же злоключения, что и я. Он был игрушкой нашего отца. Тот очень рано обнаружил склонность Поля к поэзии, и ему льстило, что сын внимает музе, боготворит поэтов, заучивает, как по волшебству, целые строфы г-на Гюго и читает их нам вечерами напролет или не может оторваться от последнего сборника г-на Верлена. Отец не упускает случая рассказать, что именно брат настоял, даже умолил его отвести нас на грандиозные похороны национального поэта ^[8] — сам отец воздержался бы от похода, он боится скопления людей и движения толпы, но не сожалеет о том, что в тот день отеческие чувства взяли верх и он поддался на уговоры, желая доставить удовольствие своему отпрыску. Никогда еще он не видел такого народного благоговения, такой страсти, разделяемой столь большим количеством людей, и никогда больше не увидит. В те времена, когда друзья или родственники приходили к нам в гости, он просил брата почитать нам стихи в гостиной, и мы слушали его, чинно рассевшись, как настоящего артиста, а потом горячо аплодировали; иногда отец просил и меня сыграть отрывок из г-на Шопена, и я охотно подчинялась. На самом деле отец выставлял напоказ прежде всего самого себя и через нас привлекал внимание к себе; его дочь достигла успехов в учении, как ничья другая, его сын выказывал необычную для его возраста чувствительность, дети были его законной гордостью и реваншем за скромную жизнь.

Но все переменилось однажды вечером, когда отец спросил брата, едва поступившего в лицей, чем он собирается заняться в будущем. В его представлении, дело было ясное: сын тоже поступит на медицинский и станет известным врачом, каким не удалось стать ему самому. Как же он был ошеломлен, когда брат ответил, что хочет быть поэтом. Вначале он только посмеялся, приняв это за подростковое кокетство, но очень быстро понял, что медлить нельзя, такую убежденность выказывал брат. Напрасно отец возражал, что это не профессия, что стихами не проживешь, что это не удавалось даже самым великим и знаменитым, что тут нужно или иметь состояние, как г-н Мюссе или де Эредиа, или же быть чиновником и получать пенсию, как г-н де Виньи или Малларме, отдаваясь этому занятию лишь на досуге единственно из желания потешить собственное тщеславие. Все было без толку. Брат стоял на своем. Он станет поэтом, и никем другим. Отец, который вечно тянет и раздумывает до бесконечности, в тот день принял решение своей жизни: он лишил брата поэзии. Просто-напросто. Он выбросил из библиотеки все, что хоть отдаленно напоминало поэтическое произведение, и запретил ему заучивать любое стихотворение под угрозой еще более суровых наказаний, не пожелав уточнить, каких именно. Он надеялся, что брат, лишенный материальной поддержки, рано или поздно утомится и найдет себе другое увлечение, но его постигло глубокое разочарование, когда он получил поздравления от преподавателя литературы в лицее, ибо Поль знал наизусть «Беренику» ^[9] и «Полиевкта» ^[10] и потрясал свой класс и старика-преподавателя, читая их с бóльшим воодушевлением, чем актер «Комеди Франсез». Г-н Расин и Корнель были немедленно изгнаны из семейной библиотеки. Отец пребывал в уверенности, что победил, поскольку брат больше и намеком не упоминал о своей страсти, не читал стихов на семейных собраниях, так что это увлечение юности, казалось, осталось в прошлом; но он жестоко ошибался. Брат прибег к оружию слабых, он научился хитрить; молчание и ложь — непреодолимая защита. Я всячески поддерживала брата на этом пути, под полой передавала ему книжки поэтов, прятала их в своей комнате, точно так же, как укрыла в тайнике в своем шкафу блокноты, которые брат исписывал своими лихорадочными стихами, я убаюкивала отца песенкой, которую он хотел слышать, — и он успокоился и заснул. Должна заметить, что в искусстве утаивания и мошенничества брат стал непревзойденным мастером.