Тихая музыка за стеной - Виктория Токарева Страница 5

Леон вернулся к столу. Выпил водки, чтобы уравновесить одно с другим. Что с чем – неясно. Себя с этим вечером. Откинулся на стул и наблюдал, как плывут стены, плывет люстра с огнями. Плывет музыка и голоса.

Ада танцевала одна. Ее лицо, грудь, живот, коленки – все это было обращено к Леонарду, все пело и взывало: люби меня…

Нарисовалось зыбкое лицо Мирки и спросило:

– Лео, тебе не скучно?

Леонард вернулся домой и лег спать. Прежде чем провалиться в сон, успел выдохнуть: Ариадна…

Утром он проснулся: Ариадна… Это было первое, что посетило его сознание. Это и был вдох.

Дома, на работе, в постели с женой и даже в кабинете у начальника он танцевал танго, и его пальцы скользили по мраморно-скользкой спине, а острые твердые грудки клевали его грудь. Начальник что-то спрашивал. Жена что-то спрашивала.

Леонард смотрел бессмысленно. Потом, очнувшись, видел собеседника и произносил:

– Что?

Жена Зоя смотрела подозрительно.

– Опять? – хмуро реагировала она. – Бабник проклятый. Отрезать бы тебе яйца… Кастрировать, как кота.

Можно, конечно, пожаловаться в партком МИДа (Министерства иностранных дел). Тогда его призовут к порядку, не выпустят из семьи, но из страны тоже не выпустят. Перестанут доверять. Приходилось скрывать – и от парткома, и от соседей, и от родственников. Приходилось все носить в себе.

Зоя устала от похождений мужа. Но что поделаешь… Сколь тяжелые недостатки, столь весомые достоинства: перспективный, зарабатывающий, светлое будущее (Америка). Такие мужики на дороге не валяются. Она же не дура – отдавать свое счастье чужой бабе. К тому же ее Леон – отец их общего ребенка. А это – главное. Самое главное.

В начале их семейной жизни Зою буквально убивала неверность мужа. Она бунтовала, травилась даже. Потом постепенно привыкла. Не совсем, конечно, к такому привыкнуть невозможно, но… адаптировалась. И даже находила оправдание: он же не виноват, что на него вешаются. Лезут изо всех щелей как тараканы. Однако из любой точки земли он возвращался домой, в свое гнездо. Увлечение и влечение – своим чередом, а гнезда не разоряют.

Пришло новое увлечение и влечение. Леонард не собирался разорять гнездо, но думал только об Ариадне.

Он боролся с собой трое суток: понедельник, вторник и среду. В четверг позвонил Мирке и попросил телефон.

– А зачем тебе? – ехидно спросила Мирка.

Она не любила, когда лакомые куски падали с ее стола.

– Не знаю, – честно ответил Леонард.

Мирка помедлила, потом продиктовала телефон.

Леонард записал заветные семь цифр на клочке бумаги. Потом долго сидел, уставившись на клочок. Он был готов к тому, что Ариадна не откликнется на его призыв. Но он должен был обозначиться и, как птица, просвистать свою трель.

Ариадна тут же сняла трубку и проговорила куда-то в сторону зашоренным голосом:

– А Меркулов подписал?

– Что? – спросил Леонард.

– Это я не вам, – отозвалась Ариадна. – Кто это?

Леонард понял, что попал в эпицентр ее занятости. Его звонок некстати, но не бросать же трубку.

– Не узнаете? – спросил он.

– Узнаю. Говорите быстрее.

– Встретимся? – спросил Леонард. Одно слово. Быстрее не мог.

– Когда, где? – тем же зашоренным голосом отозвалась Ариадна.

С этих «когда» и «где» началась новая глава в их жизни. Ариадна согласилась встретиться, а почему бы и нет? Все ее телевизионные подружки легко крутили романы – налево и направо, и только Ариадна жила без приключений. Без ярких вспышек. Мужа она менять не собиралась, но присовокупить… добавить соли и перца в пресные семейные будни…

Леонард встречал Ариадну в конце рабочего дня. Сидел в машине возле телевизионного центра. (Он тогда размещался на Шаболовке.)

Из проходной выпорхнула стайка девушек, заглядывали в машину.

Было неприятно, как будто засекли.

Появилась Ариадна. Шла и светилась. Казалось, что вокруг ее головы – нимб. Это были светлые волосы облаком, подсвеченные фонарем. Леонард не вышел из машины. (Конспирация.) Просто открыл дверцу. Она села.

Леонард молча включил зажигание, и они убрались из опасной, людной точки.

Приехали в ресторан «Арагви».

Лучше этого места не было в Москве семидесятых годов. Там всегда подавали горячий хлеб-лаваш, свежайшее масло, пахнущее сливками, черную белужью икру с сизым оттенком. Икра приходила с Камчатки и в тот же день попадала на стол. И все это ставили под нос голодным людям. Для начала. А потом шли чередом: лобио, сациви, шашлык. Повара не халтурили. Марка «Арагви» должна быть на высоте. Только грузины могут все.

Ариадна и Леонард устроились в уголочке. Тепло и уютно. И дома все в порядке. Марик с Грушей. Можно не перепроверять.

Официант принес первые закуски и графинчик с водкой. Леонард разлил водку по рюмкам. Ему пить нельзя. За рулем. Но если совсем немножко… Он приподнимает свою рюмку и смотрит ей в глаза. Спрашивает:

– Ну?

На этот вопрос нет ответа. Гипотетическое «ну». Ну, поехали в первую встречу.

Ариадна смотрит в его лицо. Высокие брови, тяжелые веки, и взгляд тоже тяжелый, мужской. Нос – не короткий и не длинный, делит лицо пополам. Рот – крупный. Это красиво. Ариадна не любила мелкие черты лица, а короткие носы терпеть не могла. При коротких носах, как правило, длинное расстояние до верхней губы. А здесь все так, как надо. Соблюдены пропорции. Но дело даже не в пропорции, а в выражении лица. Главная краска – невозмутимость. Лицо ничего не выражает. Вернее, не так: скрывает истинные чувства. Смотрит завораживающе, как змей. И ничего не поймешь.

Он ей нравится. Нравятся его лицо, одежда, душа и мысли. Хотя душа и мысли ей неведомы. Но она ловит их своим невидимым локатором. От него исходят тяжелые и горячие волны. Ей тепло и тревожно в этих волнах.

Вот тебе и Мирка. Казалось бы, никакой пользы от человека, а она пришла на день рождения и преподнесла Леонарда. Лео.

– Можно называть вас Лео? – спросила Ариадна.

– Лео – это Лев. Я – Леон.

– А дома как вас зовут?

– Лёня. По-человечески.

– Тогда я буду звать вас Леон.

Он смотрит невозмутимо, но самые кончики ресниц трепещут.

Он старается не задавать вопросов, но Ариадне почему-то хочется все ему рассказать: про дедушку и бабушку – настоящих Шереметьевых. Про то, как дедушка отдал Совнаркому свой особняк на Арбате. Большевики особняк взяли, спасибо не сказали, заселили рабоче-крестьянскими семьями. Деду разрешили жить в кладовке, в подсобном помещении, восемь метров. Но с окном. Окно выходило на юг. На подоконнике всегда стоял горшочек с геранью.