Конец света. Первые итоги - Фредерик Бегбедер Страница 5

Я страшно зол на Лорана Шолле, который в 2002 году переиздал «Шикарного молодого человека» («Un jeune homme chic») в издательстве «Denoël». До этой даты я мог гордиться тем, что я — один из немногих буржуа, населяющих Шестой округ Парижа и являющихся обладателем культовой книги величайшего панк-критика вселенной. Я мог эпатировать друзей, делая вид, будто случайно забыл на журнальном столике знаменитый томик в оранжевой обложке, с которой смотрит автор — с сальными волосами, в криво сидящих солнечных очках Ray-Ban и смокинге (в одной петлице — гвоздика, в другой — английская булавка). Книга становится культовой в силу причин, не связанных с текстом: ограниченный тираж, неизвестный (по возможности покойный) автор, неуловимый издатель, выпендрежный сюжет. Единственная книга Алена Пакадиса отвечает всем перечисленным критериям. Этот сборник декадентских заметок светского репортера газеты «Libération» по выходе из печати в 1978 году получил весьма ограниченную известность, даже несмотря на многим памятное выступление нетрезвого автора в телепередаче «Апостроф». Пакадис — прожигатель жизни, гомосексуалист, алкоголик и наркоман — умер спустя несколько лет после публикации книги, задушенный своим дружком. А на следующий год закрылось престижное издательство «Le Sagittaire», руководимое литературными бунтарями-семидесятниками Рафаэлем Сореном и Жераром Геганом. Что касается сюжета книги, то он не мог быть придуман никем, кроме истинного денди. Это путевой дневник заядлого полуночника, описывающий панк-концерты 1977 года, приемы у Кензо и Пако Рабанна и цитирующий высказывания Игги Попа и Дебби Харри, пересыпанные ссылками на знаменитых нью-йоркских знакомых Энди Уорхола. Пакадис с раздражающей ленью плетет свой рассказ, склеенный из поверхностных впечатлений и обкуренной элегантности: «Отныне мы сможем показать миру наши бледные лица и наши сердца цвета сумерек, ибо OUR TIME IS UP» ^[10], «Шикарный молодой человек», нередко становившийся предметом копирования со стороны друзей автора (Тьерри Ардиссона, Бейона, Патрика Эделина) и даже плагиата со стороны завистливых выскочек (Эрика Даана, Оливье Зама и меня), остается непревзойденным образцом разгула тошнотворного нигилизма и настольной книгой всякого разочарованного завсегдатая ночных клубов. Тем не менее он выступает в обрамлении двух других текстов: «Розовой пыльцы» Шуля, опубликованной шестью годами раньше, и «НовоВидения» Ива Адриена, вышедшего двумя годами позже. Достойный ученик Уильяма Берроуза и Хантера С. Томпсона, Пакадис полагал, что пишет «историю панка, увиденную изнутри»; он не знал, что настанет день, когда мы главным образом увидим в его тексте сияющий символ сгинувшей эпохи.

Никому не дано понять ночь. Люди, которые каждый день ходят на работу, которым хватает мужества (или чувства долга), чтобы вставать по утрам, ни за что не поймут тех, кто никогда не спит и ничего не ждет от светового дня, — тех, кто просыпается в половине седьмого вечера, провонявший табаком, алкоголем и разочарованием, и упорно занимается саморазрушением, лишь бы спрятаться от одиночества. Но Ален Пакадис не просто рассказывал о ночи — он вносил на газетные страницы поэзию.

Вот для того-то и нужны светские хроникеры! Мы полагаем, что они составляют списки звезд и сочиняют залихватские подписи к фотографиям, порой неизвестно зачем отвлекаясь на каких-то пьяниц, возомнивших о себе бог весть что, тогда как на самом деле они стремятся совсем к другому: описать страхи элиты и способ существования новой аристократии, тайком протащить в газету фривольную роскошь, прихватив в качестве безбилетного пассажира еще и стиль. Пруст, Фицджеральд, Саган, Агата Годар и Бертран де Сен-Венсан — все они бойцы одного и того же невидимого фронта! Дух современности может найти концентрированное выражение в самой никчемной вечеринке. Что же делал Пакадис в своей отвязной панк-манере? Да просто-напросто сочинял роман, то есть вел нечто вроде репортажа, обладающего собственной тайной. Черные очки позволяли ему видеть то, чего не видели другие: «Серебряные веки и лунный цвет лица — спутники любви и смерти» (11 июня 1975). «Реальности не существует; за фасадом, за внешней оболочкой — пустота; меня нет, как нет и вас, читающих эти строки» (июнь 1979).

Отныне, чтобы пустить пыль в глаза молодым кретинам, незнакомым с творчеством ершистого Пакадиса, мне, пожалуй, будет достаточно рассказать одну историю. Как-то вечером, это было в 1985-м, я встретил Алена Пакадиса в квартале Бержер, — он в одиночестве стоял у колонны и плакал. Плакал он потому, что его не пустили во Дворец. От его вечернего костюма с нацепленными флюоресцирующими беджиками несло блевотиной. По-моему, он даже успел наделать в штаны. Шмыгая сопливым носом, он пытался нюхать подобранный с земли комочек «спида». Человека, олицетворяющего то, что Франсуа Бюо назвал (в эссе, по большей части посвященном именно ему) «духом1970-х», дворцовая служба охраны вышвырнула вон, как какого-нибудь бомжа. Фабрис Эмаэр умер, освободившееся место заняли совсем не шикарные молодые люди, и Пакадис перестал быть для них желанным гостем. Он топтался у входа и, шамкая беззубым ртом, требовал бесплатной выпивки, хотя в любую минуту мог свалиться в коме. В те времена я не был достаточно знаменит, чтобы провести его на дискотеку, воплощением блеска которой он сегодня слывет. Ага, как же! Блеск, вашу мать, сказала бы Зази у Кено. Да его вышибли под зад коленом! Между легендой и реальностью лежит пропасть. Вспомним Фицджеральда в последние годы жизни — тогдашняя молодежь считала, что он давно умер. Керуак, Блонден, Буковски, Томпсон — все они превратились в пародию на самих себя. Лучшее, что можно делать с этими сильно покоцанными гениями, — читать их книги. Общение с ними — далеко не подарок. Придавленные грузом собственных персонажей, они полагали необходимым постоянно выеживаться, чтобы оставаться на высоте легенды. Существование обернулось для них тяжким бременем; а, что ни говори, быть убитым маской — хреново. Я ограничился тем, что посадил Алена Пакадиса в такси. Он сразу уснул, пуская слюни на стекло. Мне пришлось открыть окно, не то я задохнулся бы. Когда мы подъехали к его дому, он с большим достоинством пробудился, выбрался из машины и пошел прочь, держа спину подчеркнуто прямо, что свойственно конченым алкоголикам и людям, утратившим последнюю надежду. В своей книге он написал: «Занимается день; от этого мне хочется умереть». Несколько недель спустя он очистил помещение.