Татуированные души - Аврора Гитри Страница 5

Во время второй недели ожидание превратилось в пытку. Лицо его вытянулось. Он никогда не был особенно любезным со мной. Честно говоря, он меня всегда игнорировал. Он брал пример с матери, заменяя проклятия равнодушием. И потом, я был сыном белого, который украл у его матери улыбку. И он, чистокровный таец, чьи предки родились на этой земле, не собирался меня за это благодарить. Затем я начал чувствовать, как его ожидание превращается в беспокойство. Его уверенность в том, что он увидит, как мать снимает туфли на пороге дома и бранится на меня, пошатнулась. Он стал еще более раздражительным.

Когда я возвращался вечером с работы и аккуратно убирал обувь, так, как научила меня мать, он вскакивал. Его глаза сверкали, словно молнии. И начиналась буря. Его голос гремел, как гром. «Почему ты так поздно возвращаешься?» — вопил он. Его ярость мешала мне сказать, что мое поведение совершенно не изменилось. Что я всегда возвращаюсь в одно и то же время, кроме каких-то исключительных случаев. Что он перекладывает ответственность с больной головы на здоровую. Что он забыл истинного виновного, что на самом деле он сердится на нашу мать потому, что она не возвращается, сердится на себя самого потому, что он не хочет этого признать, сердится на весь белый свет.

Но его осунувшееся лицо и резкие слова заставляли меня опускать голову. Его широкие ладони, привыкшие возиться с металлом, привыкшие перебирать внутренности грузовиков, внушали мне страх. Потому что я знал, что они опасны. Гораздо опаснее, чем руки моей матери, женщины сильной, но хрупкой, ростом чуть выше меня. Гораздо опаснее, чем руки кухарки, набивавшие стряпней людские желудки. А брат имел дело с железными чудовищами. Если он ударит меня, подняться мне будет уже не так легко. Я знал, что он никогда не заплачет над моей спиной. Что он не оставит ладонь открытой, чтобы мне было не так больно. Что моя возможная смерть не испугает его. Потому что не он, не брат, подарил мне жизнь. И я терпел его крики, молясь о том, чтобы он не перешел от слова к делу.

В течение третьей недели, поскольку мать по-прежнему не возвращалась, он начал пить. Я думаю, что это его приятель Тьям ^[10], сын фармацевта, повел его в маленький кабачок на углу сои. Когда я вернулся с работы, никто не ждал меня у входа. Сначала я подумал, что мать вернулась к родному очагу и, увидев, как опустился ее сын, отправила его на улицу подышать воздухом. Я поторопился приготовить ужин, обильную трапезу, достойную того, кто вернулся из долгого путешествия. Пусть я немного опасался возвращения своей надсмотрщицы, но гнев брата пугал меня гораздо больше. Если она вернулась, то он быстро успокоится, обретет свой равнодушный вид и опять начнет работать. Но когда я услышал вопли на улице, я понял, что мать так и не появилась. Я узнал пьяные голоса брата и Тьяма, потому что уже слышал их несколькими годами раньше, и мне стало ясно, что мой палач начинает догадываться о том, что она не вернется. И что он будет мстить.

Однажды, когда ему было всего семнадцать лет, он вызвал гнев матери тем, что пришел домой пьяным. Они с приятелем обошли несколько баров, чтобы отпраздновать диплом Тьяма. Брат не поступил в университет, но его друг детства, менее ленивый, чем он, учился блестяще. И в тот вечер он таскал за собой невежду, чтобы в одиночку не утонуть в море алкоголя. Увидев сына пьяным, бормочущим бессмысленную тарабарщину, в разорванной майке, с опухшим лицом, мать не стала скрывать своего неудовольствия. Она запретила ему пить спиртное раз и навсегда. «Больше никогда, ты слышишь?»

Он подчинился.

И держал слово. До этого дня.

Возмущенный ее вероломством, он тоже нарушил обещание. Она уехала в Чанг Рай и не подавала никаких вестей? Ну хорошо, тогда он пойдет флиртовать с «желтолицей дамой», со своим любимым напитком, с виски. Его горло будет танцевать в ритме глотков… чтобы забыть.

Когда они добрались до двери, Тьям, улыбаясь, поддерживал брата. Ему, блестящему студенту, было смешно видеть моего дурака-брата совершенно пьяным. Он подтрунивал над его отчаянием. «Наверное, он выпил лишнего», — сказал он и передал мне в руки тело брата, залитое потом, слезами и алкоголем. Мускулистая масса растеклась по моему плечу. Он плакал, как ребенок. Он беспрестанно бормотал какие-то слова, которые его горе делало бессмысленными. И все его жалобы были полны только ею.

Просунув руки ему под мышки, я почувствовал прикосновение его кожи к моей, его дыхание на своем виске, его грусть на своем теле и испытал непреодолимое желание отбросить его от себя. Меня воспитывали без физического контакта, я не знал объятий. Я хотел отодвинуть брата, но не смог сдержать поднявшуюся во мне бурную волну наслаждения и нахлынувший за ней прилив сострадания. Невольная близость с братом позволила мне представить силу нежности, силу привязанности, в животе у меня что-то сжалось… Я испугался, что это объятие заставит меня страдать больше, чем все удары, получаемые по вечерам, при умирающем свете дня, чем все оскорбления, адресованные мне по утрам из-за половицы, заскрипевшей по моей вине. Я боялся умереть, прижавшись к своему брату-пьянице.

— Давай положи его на кровать! — бросил мне его друг.

Он продолжал стоять на пороге. Наши поневоле переплетенные тела не давали ему пройти.

С того дня у меня появились три причины особенно сильно бояться брата. Во-первых, из-за чувства, которое охватило меня, лишило всего и сделало еще более убогим, чем я когда-либо был. А вдруг у меня появится зависимость? Как у наркомана, который ищет дозу. Я видел, как они бродят по трущобам. Вдруг я тоже начну блуждать в темноте с бессмысленными, горящими глазами оттого, что брат прикоснулся ко мне, забирая миску с супом? Случайное объятие пробудило жажду в умирающем, долгие дни остававшемся без воды. Мое сердце засыхало, и его увлажнили несколькими каплями нежности. Вот это стремящееся вырасти дерево и грозило самой большой опасностью.

Во-вторых, с того самого дня он начал пить. Каждый обжигавший его горло глоток виски был местью за отъезд матери.

Ах, так? Она не хочет возвращаться? Ладно, я покажу ей, что не нуждаюсь в ней. Я разбужу спящего во мне дракона, и, когда она с извинениями появится на пороге, я заставлю ее умолять о прощении, изрыгая пламя! Вот что я читал в его взгляде, когда он входил в дверь.

Иногда он уходил из дома пить с Тьямом. Они бродили от одного кабачка к другому, терялись в сои, пропадали в местных трущобах. Порой он даже не приходил домой ночевать. В такие моменты я вкушал прелести крепкого сна. Не было ни кошмаров, ни снов, просто бездна, в которую я бесконечно проваливался до того момента, пока не возвращался брат.

Но то, что произошло много дней тому назад, не повторялось. Мой брат всегда переступал порог нашего дома самостоятельно. Ни разу больше Тьям не доверил мне его, ни разу больше не толкнул меня в мучительные объятия пьяницы. Он карабкался по тряской лестнице нашего дома, цепляясь за перила, за москитную сетку, за буфет и падал у дверей. Потом спал, разметавшись на матрасе, закрывая глаза рукой от солнца и распространяя такой запах, что мне казалось, будто я нахожусь в аду. Но в комнату он не заходил. Все более и более пьяный, истерзанный ее отсутствием, он оставался на пороге и ждал ее.