Дети героев - Лионель Труйо Страница 5

* * *

После ухода равнодушного господина мы с Мариэлой остались совсем одни. Она еще спросила, не хочу ли я есть, и я ответил, что нет, а сам подумал, что уж сегодня-то вечером любопытные зеваки, как пить дать, опять соберутся возле нашего дома. Смерть Корасона не входила в число несчастий, к которым притерпелись. Никто ее не ожидал. В бидонвиле есть несколько авторитетных персонажей, считающих своим долгом предсказывать катастрофы. Этакие горевестники, предугадывающие смерти и наводнения. Но никто из них не предупредил о второй смерти Корасона. И люди наверняка рассердились из-за того, что упустили подобное зрелище, прибыв на место слишком поздно, когда тело уже унесли, смотреть стало не на что, делать нечего, разве что стоять допоздна тесной толпой и судачить, но это служило им слабым утешением. Лично мне хотелось бы обо всем забыть. К сожалению, случившемуся суждено было стать важным событием в жизни поселения, более важным, чем Рождество или национальный праздник. Жизнь сама по себе, плохая или хорошая, мало интересует людей, не то что смерть. Мы не могли вечно сидеть на этой лавке, поэтому Мариэла предложила спуститься к центру города. Мы уже собирались встать и уйти, но вдруг перед нами возник Ромулюс — племянник мадам Жан-Батист, немного чопорный в своей форменной одежде — он работал швейцаром в министерстве внутренних дел. Нам не часто приходилось видеть его в мундире цвета сероватого хаки с черным воротником, потому-то мы и не узнали его в толпе служащих. Ему удалось найти работу, и, уважая традицию, он покинул квартал, но по субботам, во второй половине дня, продолжал приходить, чтобы перекинуться в картишки с друзьями детства. У нас многие любят его, особенно старики. Обычно те, кому хоть чуть-чуть повезет, спешат вырваться из бидонвиля, переезжают подальше и никогда не возвращаются. Если сталкиваешься с таким на улице, он делает вид, что вы не знакомы. А вот Ромулюс приходил каждые выходные, жал руку старикам, выказывая свое почтение, и улыбался всем подряд. Ромулюс всегда был серьезным парнем. Чем чаще его называли серьезным, тем серьезнее он становился. И он единственный из молодежи квартала стремился соответствовать тому представлению, которое сложилось о нем у окружающих. Ромулюс — тот самый положительный пример, которому больше никто не последовал. Даже Жозефина, никогда не вмешивавшаяся в чужие дела — у нее не было на это сил, — и та без конца талдычила нам про Ромулюса, какой он хороший мальчик. Корасону эти разговоры не нравились. Если при нем хвалили другого человека, он воспринимал это как личное оскорбление. Все, исходящее от Жозефины, он трактовал как укол или упрек, возможно, поэтому она под конец вообще почти не открывала рта. Но Корасона это не успокоило. Даже если она молчала, он прислушивался к тишине и все равно улавливал в ней нечто обидное для себя. Ромулюс — хороший мальчик. С этим все согласны. Он очень старался, это чистая правда, учился, получил свидетельство, не гонялся за девчонками, даже работу умудрился найти, притом без всякого блата. Его приятели говорят, что он не интересуется девчонками от жадности, а мне кажется, они ему просто завидуют, не очень-то приятно, когда тебя с кем-то сравнивают, и сравнение не в твою пользу. Ромулюс их навещает, но каждый раз пытается читать им мораль: «Чтобы хоть чего-то добиться в жизни, надо уметь правильно распорядиться тем, что имеешь». С тех пор как он начал работать, превратился в мыслителя и в каждую произносимую фразу вставляет слова «порядок и дисциплина». В министерстве он ходил на какие-то занятия, что-то типа «обучающего семинара», и после этого стал говорить так, словно отвечал урок. Но это не помешало ему остаться услужливым и приветливым, всегда готовым прийти на помощь, если требовалось навести порядок. Вот и сейчас, налетев на нас со своими вопросами, он прежде всего думал о дисциплине. «Что это вы тут делаете? А ваши родители знают, куда вы забрались? А почему у тебя эта сумка?» И еще тысяча и один вопрос, которые он буквально обрушил на наши головы. Но ответа не получил ни на один. У нас не было настроения сочинять объяснение, которое показалось бы ему разумным. Люди, приверженные порядку, ужасно настырные, и какое-нибудь наскоро состряпанное вранье с ними не прокатывает. Нам пришлось бы не сходя с места выдумывать целую историю с массой подробностей, но все равно примерно через час он бы нас разоблачил. Ему рассказали бы правду, и он обиделся бы на пару беглых подростков, навешавших ему лапши на уши. Я что-то такое залепетал. Мариэла хранила молчание, только смотрела на него в упор. Честно говоря, я подозреваю, что она смотрела на его форму. Ромулюс тоже уставился на нее и со своими вопросами обращался к ней. Принцип иерархии, основанный на порядке и дисциплине, требовал, чтобы он обращался к старшей по возрасту. А потом он увидел у нее на платье пятна крови, и в его глазах мелькнул страх, в голосе появились жесткие нотки. Он уже не просто задавал вопросы, а как будто допрашивал. Кровавые пятна так и притягивали его взгляд. Люди редко вспоминают о крови — разве что кто-нибудь рядом с ними допустит бестактность и закровоточит. Люди почти не думают о крови, которая может хлынуть из человеческого тела. О крови, высыхающей под кожей. В нашем квартале по ночам стаями бродят десятки паршивых собак. Иногда некоторых из них находят бездыханными, они просто валятся замертво, без всяких видимых причин, как будто высыхают изнутри. Можно сколько угодно тыкать в них иголками, не появится ни капли крови. Вот и с Жозефиной примерно то же самое. Раньше, когда Корасон ее лупцевал, она была вся в кровище. Кровь сочилась у нее отовсюду, из каждой поры, кровь шла носом, из разбитых губ, и они не заживали у нее неделями. А потом это все прекратилось, только немножко слюны вытекало изо рта, и все. Люди считают правильным ужасаться при виде капли крови, но не потому, что им жалко раненого, а потому что боятся, как бы кровавые брызги или пятна не попали на мебель, на пол или одежду. Ромулюс любил порядок и терпеть не мог того, что не укладывалось в привычные рамки. А пятна крови на платье шестнадцатилетней девчонки, сидящей на скамейке Марсова Поля, в компании с младшим братом, в четыре часа пополудни, вдали от родного бидонвиля, — это был явный непорядок. Тогда он закричал: «У тебя что, кровь идет? Ты что, подралась? Это что у тебя на платье, кровь?» Он смотрел на нас так, как будто мы кого-то убили. Ну, вообще-то говоря, так оно и было: Мариэла стукнула Корасона гаечным ключом, а я вцепился ему в ноги, чтобы великан рухнул. Но в то же время все было совсем не так. Мы совершенно не собирались делать ничего подобного. Ни о чем не сговаривались заранее, как, например, сговаривались, когда хотели разыграть толстого Майара, или Джонни Заику, или залезть в чужой сад в богатом квартале. Или проскользнуть в «Капитоль» через заднюю дверь и бесплатно посмотреть кино. Ромулюс был уверен, что мы что-то натворили, что-то очень нехорошее. Порядок и дисциплина требовали от него, как от примерного гражданина, сообщить об этом нашим родителям. «Пошли, я отведу вас домой». Он взял меня за руку и потянул за собой на дорогу в сторону бидонвиля. Мариэла медленно поплелась за нами. Время от времени он оборачивался и проверял, не слишком ли она отстала. Сестра притворялась, что ей тяжело тащить на спине сумку. Что до меня, то я без конца спотыкался и кашлял как настоящий больной. Вокруг прохожие начали обращать на нас внимание. Ромулюса это смущало, и он пытался оправдаться. Я — служащий министерства внутренних дел. У меня есть форма и визитка. Толпа поддерживала его, требуя, чтобы мы повиновались. Какой-то мужчина, торопившийся по своим делам, крикнул, чтобы он наподдал нам хорошенько да отволок нас за волосы, сколько, блин, можно. Но Мариэла, хоть и не была совсем взрослой, выглядела как взрослая женщина, и многим показалось, что уж ей-то наподдавать никак нельзя, тем более что колотушки — не метод воспитания, это каждому известно. Я испугался. Не того, что меня побьют, — к этому я привык. Когда Корасон лупил Жозефину, мне тоже заодно перепадало. Корасон жутко злился, что его сын — не качок, как он сам, а хилый слабак, которого вечно треплет лихорадка. Но он ни разу не поднял руку на Мариэлу. К счастью, Ромулюс, при всей своей любви к дисциплине, не был сторонником насильственных мер. Он говорил с нами как учитель, спокойно, но твердо. Возможно, их этому специально обучают на всяких там семинарах, чтобы умели разогнать нищих и безработных, толпящихся возле входа в министерство. Не загораживайте проход! Прием по предварительным звонкам. Пройдемте, пройдемте. Следуйте за мной. Вы должны понимать, что я действую в ваших же интересах. Жозефина волнуется из-за каждого пустяка. Он продолжал тащить меня за собой. Мариэла брела сзади, как послушная девочка. Зато я беспрестанно лягался и в конце концов сумел попасть Ромулюсу по голени. Не больно, в общем-то, но моя строптивость его рассердила. Прощайте, господин учитель! Он превратился в капрала и теперь не увещевал, а приказывал, чертыхаясь. Достаточно поступить на государственную службу и надеть форму цвета хаки, чтобы человек почувствовал себя офицером, даже если служит простым охранником. Мариэла больше не плелась нога за ногу. Она шла быстрым шагом, почти бежала, чтобы нас догнать. Приблизившись к Ромулюсу, она потянулась и зашептала ему на ухо: у тебя форма разорвалась, посмотри, вон, под мышкой. Она сказала это очень тихо, даже ласково, таким доверительным тоном, как будто была с ним заодно, но все-таки так, чтобы зеваки услышали. Ромулюс машинально поднял руку и посмотрел под мышку. Дисциплинированный человек не ходит в рваной форме. Он увидел, что рукав рубашки действительно лопнул и наружу торчат нитки, и отпустил мою руку. Дальше он шел деревянным шагом, руки по швам, чтобы скрыть непорядок. И вдруг оказалось, что у него больше нет слов, чтобы раздавать советы и диктовать, что нам делать. По-прежнему держа руки плотно прижатыми к телу, он говорил с нами взглядом. В его глазах читалась мольба. Ну помогите мне, я же должен выполнить свой долг. Вид у него был самый разнесчастный. И тогда Мариэла, чтобы и нам дать удрать, и его утешить, сделала удивительную вещь. Она взяла его за руки, вложив в этот жест огромную нежность. Он сопротивлялся, не желая открывать на всеобщее обозрение дыру под мышкой. Но она проявила настойчивость и оторвала его руки от тела, поцеловала его в щеку и сказала: «Мы не можем вернуться. Не сейчас. За рубашку не беспокойся, тетка ее зашьет». А потом мы с ней убежали в противоположную сторону, к нижней части города. Я обернулся, Ромулюс не из тех, кто ради пустяка отказывается от достижения намеченной цели, а его главное качество — упорство. Но поцелуй — это не пустяк. Он не побежал за нами. Мариэла счастливо улыбалась. Он по-прежнему стоял на том же месте и с отсутствующим видом гладил щеку, хранящую воспоминание о прикосновении ее губ. Заметив, что я на него смотрю, он встрепенулся и пришел в себя, развернулся кругом, как новобранец на военном параде, и затерялся в толпе, шагая строевым шагом, с высоко поднятой головой и плотно прижатыми к бокам руками.